Филизуг заткнулся, подошел почти вплотную к играющему ученику, отодвинул пюпитр, вонзился глазами в его зрачки. Сквозь слезы увидел Славочкины влажные щеки. Увидел красную вспотевшую шею, пульсирующую вену. Славочка оборвал пассаж и бросил смычок…
– Умеешь любить, да? Умеешь любить, засранец? Кого, признавайся, ты сейчас целовал этой музыкой? Кого, чертов ангел? – Филизуг колотился, как от судороги. Он метнулся к стене, выключил свет и вплотную придвинулся к Славочке. Резким движением дернул скрипку из его руки, положил на стул. Ладонями сжал его лицо. Притянул к себе. Губами прижался к губам.
– Филипп Андреич, вы чего? – Ошалевший Славочка безуспешно попытался вырваться.
– Для тебя я Фил, просто Фил, понял, говнюк? Я люблю тебя, понял, засранец, люблю с первого твоего появления в этой гребаной шараге. Я не удавился в этом вашем Мухосранске только потому, что встретил тебя. Я живу только тобой, придурок, ты – уникум, понял, дебил? Мы поедем в Москву, ты поступишь в Гнесинку, ты будешь блистать, я буду твоей тенью, я готов быть твоим смычком, мальчик…
Когда погас свет, Дарья Сергеевна, как всегда, мерзнущая под окном, выдохнула: занятие закончилось. Но Славочка не выходил. Она подошла к двери училища, вернулась к окну, потом снова к двери. «Ладно, хоть не по девкам шляется», – подумала Дарья Сергеевна. Через полчаса дверь открылась сильным пинком, на улицу вышел Славочка.
– Мама, зачем ты тут?
– Сыночек, я как раз из магазина. – Дарья Сергеевна засуетилась.
– Какой магазин в десять вечера, мама! Почему ты ходишь за мной по пятам, мама? – Славочка сорвался на фальцет, швырнул на снег футляр со скрипкой, упал в сугроб и зарыдал. Мать кинулась, неуклюже приседая на опухших ногах (венозный застой прогрессировал), подняла инструмент, потянула сына за пальто.
– Пойдем, родненький, ты устал, дома супчик с фрикадельками. Все хорошо, Филипп Андреич не зря с тобой так долго занимается, он чувствует твой дар, он хочет, чтоб ты был знаменитым…
Славочка выл, лежа в сугробе, его пальто стояло колом и сотрясалось от рыданий, он больше не хотел фрикаделек, он хотел вернуться в маленький кабинет с ушастой девочкой за пианино, в которую тыкал смычком, он хотел закрыть дверь на сто замков, на сто ключей, на сто оков. Хотел остаться в этом кабинете навсегда, навсегда. И чтобы не было потом. Чтобы этого потом ни секунды больше не было…
Глава 5
Май перевалил за середину, надвигался школьный выпускной бал. Ася сидела вместе с Алкой, одноклассницей и подругой, в скверике перед давно потухшим фонтаном и ела жирную соленую чехонь, купленную у бабок на остановке девятнадцатого трамвая. На лавочке была расстелена «Волжская коммуна». В конце сквера у палаток разворачивалась драка.
– Опять рэкетиры к Кощею нагрянули, – констатировала Алка, отрывая зубами рыбий плавник.
– Че у тебя с ним? – прожевывая прилипшую к зубам рыбу, спросила Ася.
– Да ниче. Козел он. И вообще ты знаешь, кому принадлежит мое сердце.
Алкино сердце, как, собственно, и Асино, колотилось при виде одного из актеров в фильме «Гардемарины, вперед!», они любили его горячо и совместно, обсуждая каждую новость, которая выходила в газетах или передаче «Кинопанорама». Раз в месяц обе наведывались в районную библиотеку, брали в читальном зале пачку журналов «Экран» и садились за задний стол небольшой комнаты. Сначала листали свежий номер, прислонившись головами друг к другу, потом Алка доставала маленькую шоколадку «Россия» и начинала рьяно шуршать ее оберткой из вощеной бумаги и фольги. В это время Ася выдирала из журнала нужные листы с вожделенными фотографиями гардемарина для себя и Алки, а вечером они рассматривали трофеи, ревели и мечтали. Одно из этих фото, там, где актер, накачанный и бритый, с мечом в руке и геенной огненной на заднем плане, Ася вставила поверх портрета ахалтекинской лошади. Этот портрет в рамке под дешевой пленкой подарила ей на день рождения дорогая тетя. Ася любила тетю, любила лошадей, но Жигунова любила больше. Поэтому, выцарапав гвоздем пленку, она затолкала под нее кумира и повесила над столом.
Алка была не столь изобретательной. Она клеила Жигунова прямо на обои, за что каждый раз получала скрученным полотенцем от «мамки» – на самом деле бабушки, которая растила Алку одна после гибели ее матери при родах и женитьбе отца на другой женщине. Отношения с «мамкой» были тяжелыми. Марья Ильинична запрещала Алке все: встречаться с мальчиками, гулять с девочками, носить короткие юбки (жопу-то открыла свою жирную!), краситься, приходить после восьми вечера. Алка попирала все запреты. Обладая кустодиевскими формами, она раньше своих ровесниц лишилась девственности, красилась наотмашь, знала всех владельцев ларьков в округе не только в лицо и нередко влипала в истории, от которых у Аси шевелились уши. При этом всегда была весела, независтлива и бескорыстна. Ася доверяла ей свои секреты.