– Оставь ее, – вступилась баба. – Интеллигентная она, вишь?
– Чтоб тебя здесь не было, шмара. – Мужик засунул бутылку себе за пазуху, и они отправились вниз по улице.
Дарья Сергеевна с горящим лицом кинулась домой. Пожаловалась Шадгизу, он неспешно чинил деревянный забор перед газоном.
– Будешь платить мне больше, придется еще ему отстегивать. Это Андрюха, пасущий на районе, он теперь не отвяжется.
К вечеру у Дарьи Сергеевны от глаза вниз по лицу разлился кроваво-красный синяк. Славочке и Филизугу сказала, что ударилась об угол холодильника в магазине. Но спустя месяц Филипп Андреевич случайно наткнулся на Дарью Сергеевну «за работой». Она ловким движением наливала алкашу первачок, ссыпая горсть мелочи в карман. Филизуг хотел пройти мимо, но решил, что это будет слишком благородно, и подошел вплотную.
– Что же вы, мама, бухлишком торгуете?
– Да ладно, Филипп, а жрешь ты на что? Херувим нашелся. Только Славочке не говори, будь человеком.
Подходя к дому, Филизуг, усмехнулся: дал бог тещу!
Остаток мерло дрожал на дне бутылки, хлипкий стол трясся в такт взрывов смеха. Все трое были возбуждены и благосклонны друг к другу.
– А теперь, друзья мои, приговор, – поднимая последний бокал, серьезно сказал Филизуг. – Я договорился с ректором Гнесинки. Слава переезжает в общежитие на Хорошевке. Дарья Сергеевна едет домой в Н-ск, а я остаюсь один. Потому что в этом сумасшедшем доме я больше жить не могу. Точка.
Дарья Сергеевна опустила фужер, не пригубив.
– То есть как домой? Как это в общежитие? А где он будет есть? Где он будет репетировать?
– Там же, где и все другие студенты, мама. Славочка – большой мальчик. Он справится.
Глубокой ночью Дарья Сергеевна ушла спать, поджав губы. Славочка и Филизуг курили на лестничной площадке.
– У тебя кто-то есть? – спросил Славочка.
– Есть. – Филизуг помедлил. – У меня есть бессонница, есть нервный срыв, есть тремор, есть панические атаки, есть пиелонефрит в стадии обострения. Я в таком бредовом сне, Слава, не жил никогда. У меня есть безвольный сынуля и есть тоталитарная теща. И я сплю с ними в одной комнате, буквально в одной кровати, ем из одной миски, как солдат на передовой, отдаю честь и получаю, в свою очередь, по морде лопатой.
– Но ведь ты сам привез нас сюда, Фил.
– Я привез сюда тебя одного, Слава, я не знал, что прицепом приедет твоя мать. – Филизуга трясло. – Я привез тебя в надежде, что мы перекантуемся год-другой в этой чертовой коммуналке, а потом будем жить в Крылатском. Я был уже в этой квартире, понимаешь? Там окна на восход, там простор с пятнадцатого этажа до горизонта. Ты думаешь, я не вылечил бы тебя от ангины? Зачем она приехала?
– Фил…
– И вот что. Я договорился, в конце года ты примешь участие в прослушивании, на которое съезжаются представители оркестров и импресарио из разных стран. Это дает возможность играть с лучшими симфоническими коллективами здесь и в Европе. Ты должен покорить их. Ты покоришь, говнюк. Только это… надо взять псевдоним. Твоя фамилия – Клю-клю-клюев – безвольная, тряпочная какая-то. Придумай что-то короткое, дерзкое, как удар, как вспышка. Понял?
– Понял.
Глава 11
В общежитии Славочку подселили к двум струнникам – Костику и Антону. Антон, длинный и апатичный парень, был дальним родственником ректора, и на отделение скрипки его взяли с большой натяжкой, отодвинув пару крепких музыкантов из регионов. Костик – маленький, жилистый, белобрысый, с крупными руками, виолончелист из Самары. Он прошел по конкурсу сам, но из-за пристрастия к алкоголю второй год был под угрозой отчисления. Оба парня, абсолютно неконфликтные и беззлобные, приняли Славочку дружелюбно. Спустя месяц, ночью, перед сном, он вдруг остро ощутил пьянящую свободу. Никто не рвал его на куски – ни мама, ни Филизуг. Никому не было дела, где он поел, куда пошел, с кем встретился, о чем говорил. Он спал один в кровати, рядом мелодично похрапывал Костик, Антон постанывал ему в унисон, за окном шум Хорошевского шоссе сливался с шелестом почти опавших, покрытых мокрым снегом деревьев – ничего более гармоничного и умиротворяющего, казалось, в этом мире и быть не могло. Славочка засыпал счастливым. Он уже полюбил молчаливого Антона и незамолкающего Костика, который рад был свежим ушам и бесконечной тихой пластинкой рассказывал истории из своей жизни.
– Машка, она, знаешь, такая рыжая фурия, прямо вот сердце, как яйца, мне сжала, – делился Костик, умываясь за соседней раковиной.