Чем пробираться на восток в одиночку, очертя голову, лучше притереться к этим танкистам. На фронте — как в больнице или в купе поезда: соседей себе по вкусу не выбирают. Это уж какие попадутся!..
«Может, у себя в танке лейтенант и не пентюх вовсе. Ныряет по коротким волнам, не тонет. И знамя свое выручил из огня. А по всему видать — парнишка доброй души. К стихам пристрастный. А в случае надобности — шпрехен зи дойч. В общем, с ним компанию водить можно.
Механик-водитель — тот не жилец на белом свете. От него уже землей пахнет. Лежит без движения, а душа у него еще воюет. Понимает ли, страдалец, что из-за него мы в ловушке сидим? Загораем при лампадке?
И чего этот долговязый корчит из себя главнокомандующего? Вот горлопан сивоусый! До седых волос дожил, ни одного лычка не заработал — кругом рядовой. А командовать берется, нахальничает. «Я приказал!», «Разговорчики!», «Отставить!».
Все-таки, хоть не хочется себе в том признаваться, Пестряков — воин стоящий. Не позволил умереть обезноженному механику-водителю. Да и меня отвадил от глупого азарта. Во всяком случае, Пестряков — никак не хуже того командира штрафного батальона, который спровадил в атаку и не позволил даже в свою карту заглянуть…»
Тимоша повернулся к свету и увидел, что Пестряков сидит у плошки, не отрывая взгляда от карты, расстеленной на столике.
Тщедушный язычок пламени, не больший, чем у свечи, высветлял густые брови Пестрякова, нос, подбородок и кончики прокуренных усов, оставляя все прочее в тени и тем самым делая все черты лица еще более заостренными.
Тимоша только сейчас обратил внимание на то, что сварливый десантник сильно изможден. Как для него широк воротник, как выдаются скулы!
И нечто похожее на сострадание шевельнулось в душе Тимоши.
— Эх, давай-ка лучше подкрепимся, товарищ Пестряков! — бодро воскликнул Тимоша, доставая фаянсовую банку. — Помнишь лозунг? Кто не кушает — тот не ест! Нам фрицы маку оставили. Вежливо. Я слышал, от мака быстро свертывает в сон.
— А тебе к чему? — усмехнулся Пестряков. — Ты и так дрыхнуть горазд…
Черемных повернул голову и тоже поглядел на банку, которой потрясал Тимоша.
— Бескормица, — вздохнул Пестряков, по-хозяйски складывая карту. — На четырех мужиков ужин!
— А как разделить этот мак? — поинтересовался лейтенант, — Научная проблема! Ведь это уже не теория, а практика бесконечно малых величин.
— Поштучно, что ли, считать? — улыбнулся через силу Черемных.
— Зачем? Буду отсыпать щепотками, — решил Тимоша. — Порядок. Сколько пальцы зернышек ухватят.
Через минуту все жевали маковые зерна, и Черемных тоже с трудом, но старательно двигал челюстями.
Первым, с прибауткой: «Тяжелобольной — аппетит двойной», закончил трапезу Тимоша, вторым — лейтенант, за ним неторопливо тыльной стороной ладони вытер рот Пестряков.
Он удрученно покачал головой:
— Правильно в народе говорится: семь лет мак не родил, а голода все не было. Только слюну зря извел.
Черемных облизал пересохшие губы.
— Не наелся — так не налижешься, — еще раз посетовал Пестряков.
Черемных сильно страдал от жажды. Солдат реже бедствует без воды, когда воюет в сельской местности. Бывало, фашисты, отступая, отравляли колодец: швыряли туда дымовую шашку или дохлую собаку. Но ведь не до всех колодцев доходили их грязные руки! Бывало, и родничок журчал поблизости. А вот в городе, где есть только сухие водопроводные краны, ржавеющие от безделья, раздобыть воду бывает трудней трудного.
Большая удача, что вода в бочке, которую Тимоша обнаружил в соседнем дворе, за конюшней, не зацвела гнилью. Тимоша снова принес флягу, напоил Черемных, и еще осталось чем утолить жажду остальным.
Отхлебнув воды, лейтенант улегся на тюфяк, который ему был короток; он лежал недвижимо и безмолвно, закинув руки за голову. Затем подвинул к себе плошку, достал планшет и, страдая от застенчивости, вызвался почитать стихи. Делать-то, пока день на дворе, все равно нечего!
Он читал вперемежку свои стихи и стихи, которые помнил наизусть или которые были переписаны в тетрадь. Как относятся к его виршам? Потому внимательно слушают, что деваться некуда? Возьмись он сейчас читать вслух довоенное расписание поездов — тоже не стали бы перебивать: все веселее, чем прислушиваться к канонаде.
Затем, чтобы отвлечь Черемных от боли, подсел ближе и принялся напевать ему вполголоса песни, которые помнил.
Пестряков сидел и слушал, приставив ладонь к уху. Больше всего ему понравилась песня «О чем ты тоскуешь, товарищ моряк»; в ней подробно и жалостно перечислялись несчастья моряка: фашисты погубили его семью, лишили крова.