Таранец уже не раз заговаривал с Пестряковым о вступлении в партию и предложил свою рекомендацию. Эх, если бы они встретились в начале войны! Если бы Пестряков меньше бродяжничал по госпиталям и не кочевал бы все время из части в часть! А вступить в партию в самом конце войны — еще кто-нибудь потом скажет, а не скажет, так подумает, что он, Петр Аполлинариевич, выжидал всю войну, сомневался в победе, боялся вступить в партию в самую трудную пору. Если говорить откровенно, он и сам уважительнее относился к тем, кто стал коммунистом в самую тяжелую годину, еще до победы на Волге…
Но сегодня, сидя в помещичьем кресле и слушая Таранца, Пестряков пришел к твердому решению: после этой боевой операции, на следующем же привале, он подаст Таранцу заявление. Вот Настенька, если жива, обрадуется: отец на старости лет стал партийным!
Когда Пестряков взгромоздился на танк и прощально взглянул на усадьбу, он отыскал глазами амбар, где мыкалась с подружками Настя — то ли его дочка, то ли дочка другого горемычного отца…
Чем дальше вел свой танк Черемных по узким дорогам Восточной Пруссии, тем больше оттаивал сердцем. Как многие русские люди, он был отходчив после драки. Да, противник отбивался ожесточенно, но Черемных понимал, что это Гитлер машет кулаками после драки, песенка его спета.
Пестряков же, наоборот, чем дальше уходил за границу, тем становился все более мстительным и злопамятным. Может быть, потому, что увидел, как зажиточно жили в Восточной Пруссии? Все крыши черепицей одеты, все дороги асфальтом выстланы. Даже если дом стоит на отшибе, в чистом поле, все равно в доме том водопровод, электричество, центральное отопление.
Все-таки «Красноармейская правда» ошибалась насчет голода в Германии — всюду, всюду он видел следы сытой жизни и достатка. Ну что плохого в этих эрзацах? Кто-то из экипажа приволок к танку ведро искусственного меда — побольше бы таких эрзацев привозили в непряхинское сельпо до войны!
А сколько этих самых копченостей, солений, маринадов, наливок и варенья всякого в чуланах хранили!
А Гитлер, прах его возьми, бессовестно кричал о жизненном пространстве! Задыхаемся, дескать, без жизненного пространства, нужно его расширить. Завоюем Непряхино и всю Россию…
Беженцы, беженцы-то как разодеты! Зачем немцам только эти посылки с тряпками требовались? Не в отрепьях-лохмотьях, а прямо-таки нарядные по дорогам прутся, словно в кирку свою собрались или в гости, на свадьбу, на крестины.
— Ничего удивительного, — неторопливо и рассудительно объяснял Черемных. — Люди убежали из дому. Куда глаза глядят. Самое дорогое, самое красивое — на себя… Что жальче всего бросить, то и напялили. Конечно, понаряднее твоих непряхинских баб и ребятишек. У нас сроду не водилась такая одежа. Столько пропадает имущества! Замусорили все кюветы!..
— Нашел, что жалеть! Да там награбленного больше, чем нажитого, валяется.
— Все равно жалко. Ты только подумай, Пестряков, сколько платья, белья, обуви, утвари, посуды гибнет. Хватило бы на тысячи раздетых, разутых, бездомных людей. Взять твою Смоленщину. Скольких там обездолила война! Оставила без крыши. Пустила по миру!..
— Гитлер еще за свои злодейства ответит. Эх, мне бы на берлинское направление попасть! На фараона этого с усиками и с чубом своими глазами поглядеть! Собственноручно с ним, гадом, за все рассчитаться!
Пестряков даже вскочил с места, и угловатая тень его заметалась по стене.
— Ты что же думаешь, Пестряков? У одного у тебя с Гитлером счеты?
— Твоя правда, Черемных. Гитлера сразу прикончить не придется. Его, прежде чем казнить, надо по всем странам, по всем местностям в клетке прокатить. И в Непряхино доставить. Чтоб каждый мог обидчику в глаза плюнуть. Вот это была бы казнь подходящая!
— Емельяна Пугачева нашего в такой клетке возили в Москву.