— Это фамилия, я ее уже знаю, — сказала она. — А ваше имя?
— Бела.
— Бела, — повторила она.
Церковь эта вся белая, внутри она очень богато декорирована, загромождена украшениями, как какая — нибудь гостиная, особенно клирос с его коврами, главным алтарем, позолотой, лепными орнаментами, розовым и фисташковым мрамором, подсвечниками в человеческий рост. Около клироса возвышается статуя Пресвятой Девы, изваяние с кукольным лицом, в настоящем накрахмаленном платье с жесткими треугольными складками. Справа и слева — два придела, а вдоль нефа, по периметру — другие приделы, поменьше, темные, как гроты, увешенные табличками с выражением благодарности, забитые разными другими предметами, среди которых костыль, серебряное сердце, искусственные цветы.
— Мне нужно встретиться с вами, — произнес Андрасси.
Сандра загадочно улыбнулась, смотря прямо перед собой.
— Наедине…
Он с удовольствием сидел бы вот так долго-долго, прислушиваясь к спокойной и многозначительной тишине, но он уже мысленно видел Форстетнера, сердито вышагивающего взад и вперед по террасе, а также опасался, как бы сейчас вдруг не появился кто-нибудь из знакомых прямо у них за спиной.
— Вы, конечно, знаете, где находится Морской Коготь?
— Да.
— За виллой Альбертини?
— Да.
— Вы проходите дальше, и там есть небольшая рощица.
Она больше не отвечала, но кивала головой.
— Сегодня, в полчетвертого?
— Мне это будет трудно, — сказала она. — Может быть, и удастся, но я не уверена. В семь часов было бы лучше.
Андрасси грустно поморщился.
— Нет, — сказал он. — В семь часов я не смогу.
— Тогда завтра?
— Нет, нет! — воскликнул Андрасси с отчаянием в голосе. (Причем неприятности такого рода грозили ему и в будущем. Из-за Форстетнера с его подозрениями, его капризами, сменами настроения все его свидания могли стать ненадежными, случайными.)
— В половине четвертого, — повторил он. — Постарайтесь. А если не сможете, или если я не смогу, то завтра в тот же час. Вы придете?
— Да, — ответила она.
Андрасси откинулся на спинку скамьи. Он чувствовал себя утомленным. Перед его глазами под желто-белой драпировкой возвышалось кресло епископа, высокая, прямая и угрожающе пустая кафедра.
— Я ухожу, — тихо сказала Сандра, глядя на него своими большими черными глазами.
— Да…
Она опустила ресницы.
— До свидания.
Может, она ждала, чтобы он проводил ее? Секунду она колебалась. Встала. Еще момент, и ее рука вспорхнула, как птица: она перекрестилась. И пошла. Мягкий звук ее легкой походки. Андрасси тоже поднялся и увидел пожилую женщину, которая молилась за колонной, или не молилась, а смотрела на него. На голове ее была черная шаль, а подбородок выдавался вперед, широкий, как деревянный башмак.
Не следует смотреть на все это нашими глазами. Итальянские церкви — не наши французские соборы. Нет любви без уважения, это правда, но и нет уважения без любви. Однако в зависимости от того, что преобладает, все может выглядеть совсем иначе. В наших церквах часто проявляется больше уважение, наверное, в ущерб любви. Суровый Бог смотрит из глубины наших храмов, наши статуи не улыбаются, и горе тому, кто оскверняет наши паперти суетными мыслями. Есть также витражи. Что значат в тех торжественных сумерках, где они царят, наши ничтожные заботы? Важно только спасение нашей души, и тот таинственный переход от жизни к смерти. Нами овладевает тягостное чувство. Готовы ли мы выдержать этот последний экзамен? Достойны ли мы той мельчайшей пылинки Надежды, которую пропускают витражи? Итальянские церкви — особенно на юге — более светлые. Они вызывают не предсмертные угрызения совести, а предчувствия веселого рая. Они предрасполагают скорее к доверию, чем к угрюмой сосредоточенности. Меньше уважения? Но, пожалуй, и больше любви. Те ничтожные заботы, которые мы набожно оставляем между дверным тамбуром и кропильницей, итальянцы доносят до подножия алтаря. Не лучше ли они, таким образом, очищаются? Влюбленные назначают свидания у статуи Святой Девы, а женщины приходят сюда посидеть и посудачить между двумя покупками. Эти особенности могут шокировать. Но Бог, он здесь, и, независимо от воли этих влюбленных и этих кумушек, возможно, одним только своим присутствием благословляет эту любовь и отнимает у сплетен частицу их яда? Церковь — божий дом, но в Италии он является таковым еще и в том смысле, какой имеют в виду, когда говорят о доме, открытом для всех, куда каждый может войти, отдохнуть и помечтать.
До самого горизонта простиралась широкая окружность моря и небо, похожее на чашу, гладкое и совершенно цельное, без единой трещины. А ближе — каемка, испещренная зернистостью скал, валунов, агав.
Перед полосатыми пляжными кабинами тянулся узкий настил, на котором женщины предлагали солнцу свои пока еще бледные спины и руки.
Красавчик Четрилли вышел из кабины, медленно повернулся, чтобы закрыть ее, любезно предлагая спину и свои стальные ягодицы взору Лауры Мисси, которая ждала его. Она тоже была в купальнике, в раздельном купальнике, сшитом из голубой жатой материи, напоминавшей пчелиные гнезда, но сама она по-прежнему оставалась невзрачной. Четрилли сделал несколько шагов и на фоне ярко-голубого моря и тоже голубого, но более светлого неба сделал несколько дыхательных упражнений. Такая жестикуляция, он знал это, приводила в движение его лопатки, и они становились неотразимыми. Он обернулся, чтобы посмотреть, какое впечатление это произведет на Лауру Мисси. Увы! Она не обратила на них внимания. К ней подошел старший из ее детей, маленький мальчик четырех лет, и что-то сказал ей. Четрилли подошел, ласково улыбаясь.
— Сандро… Сандрино… Сандриетто, — сказал он нежным голосом.
Он взял ребенка на руки, прижал его к своему безукоризненному торсу.
— Я обожаю этого малыша, — сообщил он, вдыхая воздух.
Госпожа Мисси призналась ему, что любит своих детей. Так что нужно было об этом помнить.
— Я научу тебя разным играм, вот увидишь.
Лаура Мисси смотрела на них. Она смотрела сразу на все вместе: на худенькие ноги своего малыша и на грудь Четрилли. Скорее всего, ей и в голову никогда не могло прийти, что у отцовской любви может быть такая великолепная грудная клетка и такие узкие плавки.
В этот момент к ним подошла гувернантка, крупная краснощекая девушка.
— Hallo, Fraulein! Теперь дорогой Сандрино должен вернуться со своей доброй гувернанткой. Nicht wahr, Fraulein?
Четрилли на всякий случай уделил немного своего очарования и гувернантке. Бывают ведь женщины, которые настолько глупы, что прислушиваются к советам прислуги. Это тоже следовало учитывать.
— Потому что милая мамочка Сандрино поедет кататься на лодке с большим другом Сандрино. Не правда ли?
Госпожа Мисси захлопала глазами. Четрилли улыбнулся. Он считал, что когда женщина теряет голос, то это кое-что значит.
— Идемте! — предложил он.
Они пошли по гальке. Четрилли толкнул лодку в море. Помогая Лауре войти в нее, он постарался сделать так, чтобы она на секунду задержалась у него на груди, и заметил, как ему показалось, что ей это понравилось.
— Любовь моя, — произнес он.
— Негодник, — ответила она.
Он сидел напротив нее, и его грудь в ритме движения весел устремлялась вперед и отступала назад, придвигалась к ней и отодвигалась, сжималась, перемещаясь вперед, и развертывалась, уходя назад, и мышцы играли под его золотистой кожей, и мощные руки напрягались и расслаблялись, а солнце то ярко светило, то исчезало, уступая место тени, то снова светило, и Лаура Мисси смотрела, смотрела, утопая в его взгляде.
Море было безупречно гладким. Лодка быстро плыла вперед. В воде были видны скалы, темные растения, похожие на прикорнувших медведей или на голубые, блестящие стволы, которые пронзали воду, как стрелы. Четрилли остановил лодку. Они были уже далеко от берега.
— Я хочу искупаться…
— Здесь? — воскликнула Лаура Мисси. — Здесь же слишком глубоко!..
В ответ он мужественно рассмеялся. Затем подошел к мысу лодки. Он стоял, прямой, с подрагивающими ногами, выжидая, а тем временем его ягодицы становились еще более узкими, еще более твердыми. Наконец он прыгнул. Лодка заплясала на воде. Четрилли вынырнул с капельками воды на кончиках ресниц, пружинистый, словно натянутый лук, весело фыркнул, обернулся и сладострастно заржал. Он стал плавать на спине, широко размахивая руками, раздвигая ноги, раскидываясь в воде, как на женщинах, покрывающих все его тело поцелуями. А вдова Мисси смотрела на него широко открытыми глазами — теперь уже не столь невзрачная: желание оживило ее лицо.