— Сандра…
Она нежно улыбалась. Теперь она уже не отклонялась назад. Она сидела прямо, зажав руки коленями. Андрасси взял ее руку и поцеловал ладонь. На ней еще оставались красные отпечатки от камней, на которые она опиралась. Ее кожа с вмятинками пахла сухой землей.
— Когда-нибудь, в один прекрасный день вы тоже полюбите меня?
— Это было бы лучше, — с шаловливым выражением на лице ответила она.
Он засмеялся, а она ласково коснулась своей щекой его щеки.
— Да, это было бы лучше, — повторил он за ней. — Подумайте, Сандра. Мы купим эту виллу. Я останусь здесь навсегда. Правда же, это будет чудесно?
— Нет, — твердо возразила она.
— Вы не хотите, чтобы я остался?
Она прижалась к нему совсем как маленькая девочка.
— Хочу.
— Тогда что вы хотели сказать?
— Я не люблю этот остров, — сказала она удрученно.
А дама все еще продолжала теребить свои растения.
К ней подошел маленький мальчик и стал на корточках что-то катать по выложенной плитками дорожке, может, какой-нибудь паровозик или просто деревянную чурку. Внизу, словно улица, на которую смотришь с седьмого этажа, плескалось море, видны были Фаральони. Фаральони видны на острове отовсюду.
— О чем вы думаете? — спросила Сандра.
— О нас, о нашей любви. И о том, где бы мы могли встретиться завтра.
Он вздохнул.
— А на ум приходят только места вроде этого, с людьми, с домами. На этом острове негде укрыться.
Она дружески посмотрела на него. Очевидно, это замечание совпало с ее мыслями.
— Вы знаете дорогу к семафору? — спросила она.
Спросила она. Здесь я позволю себе вмешаться, чтобы решительно заявить, что нет на свете ничего более прекрасного, ничего более похожего на милосердие, чем жест женщины, которая, забыв о суетном кокетстве, свойственном ее полу, в порыве самой высокой человеческой солидарности, вдруг приходящей на помощь любви, чем жест женщины, повторяю я, которая, обнаружив растерянность или неведение своего поклонника, без колебаний сама указывает ему благоприятное место, придумывает хитроумную комбинацию или подсказывает адрес, которые он еще не успел найти или о существовании которых он просто не догадывался.
— Вы знаете дорогу к семафору?
Он знал.
— И вы туда придете? — спросил Андрасси. — Завтра?
— Да.
У нее была такая милая манера говорить «да», не колеблясь, с улыбкой, как-то легко, не слишком выдавая притаившегося в слове удовольствия.
— Мне пора идти, — сказала она.
— Уже?
Однако в глубине души он был даже рад. Форстетнера, наверное, удивляет его отсутствие. И потом женщина в голубом платье, в саду. Они вернулись по тропинке на цементную дорогу, и снова виллы уставились на них своими огромными черными глазами.
Из трех больших застекленных дверей виллы Сан — Джованни и с ее трех террас в покатый сад широким потоком лились сплетни, пересуды, позвякивали пустые фразы. Там собралось много народу, человек пятьдесят, а то и все шестьдесят. Ивонна Сан-Джованни присела на минуту, поставив на колени поднос с сэндвичами, которые она только что предлагала гостям. Он остался почти нетронутым, так как угощала она не слишком настойчиво, и надо было не слишком хорошо знать ее характер, чтобы осмелиться что-нибудь с него взять. Андрасси подошел к ней и смиренно попросил ее представить его старой княгине. Госпожа Сан-Джованни жила отдельно от своего мужа, но взяла свекровь к себе. Муж и сам иногда появлялся у нее на один-два дня, но после его визитов у Ивонны регулярно недели на две портилось настроение.
— А! Я вижу, вам дали урок хорошего тона, — заметила она.
И подвела Андрасси к обитому белым атласом креслу, где весьма пожилая дама держала перед собой чашку чая, как брамин — маленький священный горшочек, который он собирается поднести к ноздрям своего бога. На ней было черное платье с гагатами в оторочке, а шею обрамляла лента черного кружева, над которой царственно возвышалось очень белое, властное лицо.
— Мама, я представляю вам Андрасси. Он венгр.
— Венгр? А!
«А!» отрывистое, в общем, «а!» специалиста. Рентгенолога: «Вы пришли сделать рентгеновский снимок? Чего? Ноги? А!» И поворачивается к своим приборам. «А!»
Решительным жестом своей маленькой ложечки княгиня отстранила стоявшую перед ней старую деву и принялась быстро кидать перед собой фразы, словно хозяйка, сметающая оставшиеся на столе крошки.
— Венгр — замечательно. Я очень люблю вашу страну. Оч-чень. Я там была на охоте. Мой муж был охотником. Вы охотитесь? В Венгрии замечательная охота. Превосходная. Да, да. Я вспоминаю одну облаву у вашего регента. Вы знаете, я очень люблю вашего регента. (Это было сказано с видом человека, бросающего вызов свету, человека, сознающегося в каком-то пороке.) Вы его знаете? Он часто мне пишет. Теперь он живет в Германии, без гроша, в кармане. Ужасно. Я ему отсылаю посылки. А Рикки, вы знаете их? А графиню Паболди? (Само собой, она не давала Андрасси времени отвечать на ее вопросы.) Это моя кузина. Урожденная Сальм. О-ча-ро-ва-тель-на-я женщина! Ее муж умер. У нее четыре сына.
И все это на огромной скорости, словно у нее никогда не возникало потребности перевести дыхание.
— Старший, Андрас, уехал в Америку. Он там сумел создать себе положение. Его жена урожденная Гогенбург. О-ча-ро-ва-тель-на-я женщина! Но детей нет. Они не могут иметь детей. Они просто в от-ча-я-ни-и. Второй, Поль, — о-ча-ро-ва-тель-ный молодой человек! Но какая смерть! Съели волки. Третий… ах! Вы его, конечно, тоже знаете, он постоянно был на виду. О-ча-ро-ва- тель-ный! Как его звали, Ивонна, напомни мне.
Голос ее вдруг стал сухим, повелительным.
— Волки, княгиня? Съели волки? — спросил Андрасси, который счел, что это требует пояснения.
— Да.
Она махнула ложкой.
— Он прятался в лесу, из-за русских. Ужасно, не правда ли?
Княгиня одарила Андрасси быстрой квадратной улыбкой, открыв все свои зубы. У нее были сухие, напудренные щеки, лиловые круги под глазами и глаза цвета фиалки, сухо блестевшие и, скорее всего, никогда не знавшие слез.
— Вы меня звали, мама?
— Твой друг говорил мне сейчас о наших кузенах Поболди. Он их очень хорошо знает. Забавно. Весь мир — всего лишь большая деревня.
Андрасси ничего подобного не говорил.
— Мы пытались вспомнить имя третьего.
— Николас, — подсказала госпожа Сан-Джованни, бросив сострадательный взгляд на Андрасси.
— Николас, вот именно. Очаровательный молодой человек. Во время войны он служил в Анкаре. А четвертый был художником. Мечтатель, поэт…
Ее голос на мгновение стал томным.
— Он живет во Флоренции. Здравствуй, мой дорогой, — приветствовала она подошедшего к ней толстого старика, который почтительно поцеловал ее руку. — Он обещал навестить нас этим летом.
Она обращалась по-прежнему к Андрасси, но ее маленькая белая рука с синими прожилками не выпускала руку толстого старика.
— Он вам ужасно понравится.
У нее опять появилась квадратная улыбка, а кивком подбородка она ясно показала, что уже достаточно много сделала и что Андрасси может быть свободен.
— А как поживает ваша очаровательная дочь?
Словно откликнувшись на призыв трубы, толстый старик сделал еще один шаг вперед и решительно устроился перед ногами Андрасси, который, посторонившись, оказался носом к носу с госпожой фон Ойерфельд. Та улыбнулась ему.
— Однажды я имел честь быть представленным вам, мадам, у…
— Верно! Я это очень, очень хорошо помню.
Хотя было совершенно очевидно, что она ничего не помнит, а только притворяется, будто помнит, приятно было видеть ее восторг. Несмотря на то, что ей было уже достаточно много лет, — семьдесят, а то и больше, — она была мила: тонкий профиль, синие глаза, белые волосы с фиолетовым отблеском.
— Как поживают наши славные друзья?
Кого она имела в виду?
— Очень хорошо, — ответил Андрасси.
— А дамы? Мы очень редко видимся. Скажите им, что я сожалею.
— Непременно.
Она игриво наклонила голову. Несмотря на свой преклонный возраст, она все еще вызывала нежные ассоциации.