— Мне доставил большое удовольствие разговор с вами. А то молодые люди в наше время так часто…
Мысль о том, чтобы высказать критику, даже самую общую, должно быть, испугала ее, и она посмотрела на Андрасси с беспокойством, но ласково. Ему стало немного неловко. К счастью, госпожа фон Ойерфельд заприметила в этот момент проходившую мимо женщину в черных брюках, с лицом цвета чернослива.
— Дорогая моя, дорогая!
И Андрасси оказался откинутым к большой розовой вазе с огромными желтыми цветами. Гостиная гудела от пустопорожней трескотни. Какой-то сухощавый верзила учил танцевать маленькую, свежую, как кусочек мыла, американку в тирольской юбочке. Он выставлял ногу вперед и тут же отступал назад. Она глядела на него, пытаясь сделать то же самое. Длинный верзила наклонялся и, положив руки на колени, отчего сразу стал похожим на циркуль, внимательно следил за ее движениями. Красавчик Четрилли в красном шелковом поясе, стягивавшем его узкие бедра, вроде бы машинально расстегивал уже третью пуговицу своей рубашки, мило предлагая себя взорам окружающих, пока не встретил взгляда князя Адольфини, после чего резко отвернулся со строгой миной на лице. Пальмиро, одинокий и невозмутимый, тихо стоял возле рояля с чашкой чая в руке. Рядом, на диване, сидели молодая женщина в розовой блузке и белых брюках, молодой человек с обесцвеченными волосами и бывший венгерский министр. А напротив — госпожа Сатриано, которая, увидев, что Андрасси стоит один, подозвала его.
— Президент рассказывал нам о Гитлере, — сообщила она.
— Здравствуйте, Андрасси, — сказал президент по — мадьярски.
— Встретиться здесь, так далеко от родины… — заметила госпожа Сатриано со вздохом.
Появился Вос, как всегда в свитере. Миссис Уотсон тут же устремилась к нему.
— Станни! А я уж было подумала, что ты не придешь.
— Конечно, — отозвалась Ивонна Сан-Джованни. — Я знаю, что говорю. Эти шляпы имеют желобок по окружности, потому что в Мексике есть кобры. Они сидят на деревьях и, когда вы проходите под деревом, падают прямо на вас…
— И ломают себе ногу, — невозмутимо добавил Сатриано.
— У кобр нет ног, Джикки. Но они падают в желобок шляпы, и поэтому не могут укусить.
— Хитро придумано, — заключил Сатриано.
— А сегодня вечером? — спросила миссис Уотсон.
— У него был скорее вид служащего, — продолжал президент. — Знаете, служащего с идеями, который спорит с директором, который участвует в работе профсоюза.
— Как госпожа Линкольн, в сущности…
— Я считаю, что Андре Жид оказался в тупике.
— Вы называете это тупиком?
Нервный смешок.
— Кстати! А где моя сумка? — спросила миссис Уотсон. — Я только что сидела вот в этом кресле.
— Похоже, в Кении жизнь не такая дорогая, — сказала леди Ноукс. — Баранина там буквально ничего не стоит.
— Вон она, твоя сумка, — махнул рукой Вос. — На фортепиано.
— Баранину нужно еще любить.
— А правда ли, что у него были такие завораживающие глаза?
— Мне кажется, что из-за тебя я становлюсь сумасшедшей. Я готова была бы поклясться, что оставила сумку в кресле.
Молодая женщина в розовом подняла глаза на Андрасси.
— Садитесь, чего стоять? — предложила она.
И подвинулась на диване, чтобы он смог сесть рядом с ней. Молодой человек с обесцвеченными волосами воспользовался этим, чтобы просунуть руку ей за спину.
— Завораживающие! Ну, можно и так сказать. Мне — то они показались скорее вылезшими из орбит, как у людей, которые больны… как это называется? Зоб?
— Станни, я все-таки не могу понять, каким образом моя сумка очутилась на фортепиано. Я сидела вот в этом кресле.
— Вам просто надо сварить ее в кастрюле на медленном огне.
— Ну, если так на это дело взглянуть, то конечно.
— Надо же додуматься заниматься этим на лестнице.
Пальмиро поставил свою чашку. Президент зажег небольшую сигару. Леди Амберсфорд безмятежно спала в полосатом бело-синем кресле, склонив голову на плечо. Форстетнер заметил это и с хитровато-дружеским видом подошел к леди Ноукс.
— Марианна, я думаю, что Бесси прибрала к рукам небольшую сумму.
— Сумму?
Леди Ноукс вздрогнула.
— Впрочем, вполне невинную, — добавил Форстетнер.
Своим большим лошадиным шагом, с набитым ртом — ей таки удалось схватить сэндвич — леди Ноукс приблизилась к Бесси.
— Вы спите?
Она поглядела вокруг. Форстетнер последовал за ней с умильной улыбочкой.
— Бедняжка!
— Я уверена, что она забыла ключи, — разволновалась леди Ноукс.
Она взяла сумку Бесси, лихорадочно обшарила ее и, не найдя того, что искала, еще раз недоверчиво посмотрела на свою подругу.
— Их там нет? — спросил Форстетнер.
— Идемте, что я вам сейчас покажу, — предложила госпожа Бракконе, увлекая госпожу Пальмиро за собой.
— В самом деле, ключи, — заметил Форстетнер.
— Ключи? Ах, да.
— Мой муж, — сказала госпожа Пальмиро, проходя мимо фортепиано. — Позвольте мне представить вам моего мужа. Госпожа Бракконе.
— Ах! Сударь, не прошло и четверти часа, а мы с вашей женой уже стали настоящими подругами.
— Я просто в восторге, мадам.
— О! Мне здесь очень весело! — по-детски обрадовалась госпожа Пальмиро.
Она долгим взглядом своих больших влажных глаз смотрела на мужа.
— Благодаря тебе…
— Итак, — улыбнулась госпожа Сан-Джованни. — Все венгры вместе! Вы что же, принимаете мой дом за филиал своей пусты?
— Пушты, моя дорогая, пушты, — поправил президент.
— Я не помню, говорил ли я вам, мой дорогой, что в Боготе…
Четрилли, обращаясь к Лауре Мисси:
— Клянусь тебе, что я не смогу больше жить без тебя.
Но одновременно с этими словами он внимательным оценивающим взглядом смотрел на маленькую американку в тирольской юбочке.
— Конечно же, я приеду в Неаполь повидать вас.
— Андрасси, — сказала Ивонна Сан-Джованни, — мне кажется, вы еще не видели моего дома. Вы идете?
Это был ритуал. На Капри вас рано или поздно непременно приглашают осмотреть дом. Каждый гордится своим домом, тем, как он обустроен, видами, которые из него открываются. К тому же это удобно. Иногда не находится темы для разговора, и тогда приглашают осмотреть дом. Получается нечто вроде лирического отступления. Нечто вроде интермедии. И ценой небольшого усилия создается ощущение близости.
— Не хотите прогуляться вместе с нами? — обратилась госпожа Сан-Джованни к Пальмиро. — Как, вы узнали рояль?
Она говорила о нем, словно об их общем друге. Пальмиро, который, разумеется, никогда не видел инструмент, улыбаясь, посмотрел на него, положил на него руку, как на шею лошади.
— Терраса, прежде всего, — возвестила госпожа Сан-Джованни. — Это моя гордость и мое удовольствие. Посмотрите-ка на это!
Справа с террасы был виден весь Капри с его нагромождением белых, розовых, охряных кубов, с его нависающими одна над другой крышами, фиолетовыми пятнами первых цветов бугенвиля, большим белым прямоугольником одного из отелей. Дальше — высокая серо — розовая глыба горы с взбирающейся на нее дорогой. Слева — серый четырехугольник монастыря. Сделанный из сухого, хрупкого, серого материала, похожего на засохший хлеб. С террасы была видна и часть монастырского двора: мальчики, играющие в мяч, мелкие аркады, колокольня рядом с ними, увенчанная неким подобием каменной булочки. И море.
— Ну, каково? — восторгалась госпожа Сан-Джованни. — Мне кажется, что я держу его в руках, этот пейзаж. Будто я нащупала прямо его сердце!
— А море! Какая синева!
Госпожа Сатриано тоже присоединилась к ним и шествовала с длинной шалью из светло-розового шелка на плечах, гордо неся в косых лучах заходящего солнца свой большой кардинальский нос. Она наклонилась к Ивонне Сан-Джованни — они очень хорошо смотрелись вместе, напоминая двух священников, каноника и викария, мыслителя и практика, благословляющего и проповедующего, того, кто молится, и того, кто собирает пожертвования, двух священников разного темперамента, но поклоняющихся одному богу.