— Я к твоим услугам, дорогая.
Вос энергично захлопал своими огромными ручищами.
— Поехали! — крикнул Четрилли. — Музыка, вперед!
И он засеменил ногами. Оркестр снова заиграл. Четрилли тряс плечами. Но у него ничего не получалось, он это чувствовал. Публика оставалась хмурой. И Лаура Мисси сидела за своим столиком со скучающим видом. Ну и пусть! В конце-то концов! Он же не клоун! Ах, эта женщина… Сейчас они могли бы спокойно поговорить о стольких вещах. О делах Мисси, например, о пассиве и об активе, о планах на будущее, о погашении долгов, о налогах. Все эти вещи интересовали Четрилли куда больше, чем коровий рог. Он мог бы давать ей советы, мог бы доказать ей, что он — человек серьезный, на которого можно рассчитывать. Но дело в том, что серьезный человек у вдовушки Мисси уже был. Теперь ей хотелось иметь весельчака. Четрилли потряс еще плечами.
— Мальчики, шевелитесь! — орал он.
И с благодарностью вспомнил о своей кухарке. Та, по крайней мере… С ее огромным добрым задом. Ее огромный добрый зад. А Лаура Мисси в этом отношении… Ах! Если бы он мог выбирать… Но о выборе не могло быть и речи. Жениться надо на вдове Мисси и ни на ком другом. И он затянул песенку без слов на тирольский манер. Все бесполезно.
— Ты сегодня останешься со мной? — спрашивала Мейджори.
— Ну да, дорогая, — отвечал Вос.
Она прижалась к нему.
— А ну-ка, княгиня! — кричал Четрилли, обращаясь к Ванде Адольфини.
Но та, упершись локтями в стол, смотрела прямо перед собой пустым взглядом. Рядом с ней Жако что-то с горячностью доказывал. Четрилли встряхнул плечами и бросил взгляд на Лауру: та зевала.
«Черт возьми!»
Этот зевок подстегнул его. Он обернулся к оркестру.
— Вы закончили? — взвыл он. — Покончили с этой своей музыкой! Ну а теперь давайте! Давайте что-нибудь поживее!
И тут оркестр как будто проснулся.
— Поехали! — кричал Четрилли, как безумный, размахивая руками.
Оркестр заиграл новую мелодию.
— Быстрее!
Четрилли подбежал к Восу. Мейджори прилипла к нему. Вос резко вырвался из ее объятий.
— Идем, старина, покажем им.
Четрилли схватил Boca за плечи. Тот засмеялся и пустился в пляс. Четрилли — напротив него.
— Ну еще, а ну подсоби!
Оркестр играл все быстрее. Площадка быстро заполнялась танцующими. Мейджори затолкали, и она была вынуждена отступить. А в середине вовсю отплясывали Вос и Четрилли.
— И гоп-ля!
Они подпрыгивали вверх. Их длинные тела казались нескончаемыми. Ванда Адольфини тоже танцевала, повиснув на шее Жако; время от времени она прижималась губами к его крупному мальчишескому рту, а Адольфини-муж вертелся вокруг них один, имитируя кастаньеты.
Четрилли выкидывал ногу вперед, гоп-ля! И другую тоже — гоп-ля! Вос схватил крупную блондинку и поднял ее над собой. Темп музыки убыстрялся. Четрилли вертелся, кружился, постукивал себя по груди, орал во все горло! Оркестр продолжал играть, переходя на другую мелодию, рефрен которой состоял из смеха, и дирижер, склонившись над своим микрофоном, смеялся, как сумасшедший, ха-ха-ха, смеялся совершенно идиотским смехом, ха-ха-ха, смеялся все быстрее, все быстрее, а Четрилли вертелся, вертелся, и Жако падал на пол, поднимался, издавая прерывистые крики. Танцевальная площадка бурлила, как суп в кастрюле.
Гоп-ля!
И Четрилли снял свои сандалии и кинул их через весь зал. Одна из них упала, бах, на барабан, и Лаура Мисси, вся сияя от счастья, смотрела на Четрилли. Пары колыхались, колыхались, а Вос танцевал один; его длинное лицо пыхтело над остальными лицами, Четрилли прыгнул на Лауру, увлекая ее на площадку, и они принялись танцевать, сотрясаемые смехом, ха — ха-ха, все быстрее, быстрее, ха-ха-ха. Смех буйных дебилов, ха-ха-ха, и дирижер, сложившись вдвое перед своим микрофоном, хохотал, ха-ха-ха, а Четрилли все выбрасывал вперед свои ноги, руки, выбрасывал во все стороны ягодицы, и Лаура Мисси, задыхаясь, кричала ему в сутолоке:
— Это чудесно! Я люблю тебя! Это замечательно! Наконец-то!
Андрасси спустился в сад.
— Идемте же со мной, — сказала госпожа Сатриано, бросая на него значительный взгляд, столь пылкий, что у любой другой женщины он означал бы, что они сейчас же, не теряя ни минуты, за первым же кустом начнут предаваться самому что ни на есть пылкому разврату. — Идите же сюда. В этот час в саду такая красота!
Вооруженная садовым ножом, сопровождаемая садовником, сухим стариком, у которого всегда был такой вид, словно он над всеми насмехается, она собиралась устроить смотр растениям своего сада. Сад же, увы, несмотря на ее заботы, выглядел, как все сады летом на Капри: немного опустевшим. Ни ирисов, ни настурций, мелькающих между гераниями, как маленькие шапочки, красные или не очень, не видно было и дельфиниумов с бархатистой листвой над изогнутыми стеблями. Герании, циннии, шалфей — вот и все, что осталось. И кактусы, конечно же, опунции с продолговатыми плодами бубонно-красного цвета, да еще пучки волосков, напоминающие кисточки, которыми пользуются женщины для нанесения румян на щеки.
— Послушайте, — сказала графиня, бросив осторожный взгляд на окна. — Я могу показаться вам нетактичной, надоедливой.
Она изобразила сильное смущение.
— Да, да.
Затем, внося нотку энтузиазма, продолжала:
— Я полагаю, однако… Это необходимо убрать, — приказала она садовнику, который согласился, кивая головой и смеясь, словно она сказала что-то очень смешное.
— Наш дорогой Вос говорил со мной о вас вчера, о вашем намерении покинуть Форстетнера…
— Но…
— Нет, нет, — она не дала ему договорить. — Это пустяки. Но потом к нам заходил еще и Пасеков, и он тоже об этом говорил.
Речь шла об антикваре.
— Иногда он спрашивает у нас совета. Он такой милый.
Она не сочла нужным сообщить, что Пасеков смог открыть на Капри свой магазин лишь благодаря тридцати тысячам лир, которые ему одолжили Сатриано, и из которых за двадцать лет он смог вернуть только половину.
— Бедняга, вы поставили его в ужасно затруднительное положение.
— Мадам… — начал было Андрасси.
Но тут возникла пауза, причиной которой стал цветок белой тигриды с усыпанной пятнышками темно — красного цвета сердцевиной.
— Он расцвел! — воскликнула госпожа Сатриано. — Расцвел.
Садовник одобрительно кивнул. На лице его играла веселая улыбка акушера.
— Это такой необыкновенный цветок! Как жаль, что он так быстро увядает! Исчезает, как молния! Да, бедняжка, он так хотел доставить вам удовольствие. Но вы можете говорить со мной откровенно. Форст одобряет ваше намерение?
— Я ему о нем еще не говорил.
— Вы должны понять, что Пасеков возьмет вас только в том случае, если Форст даст свое согласие.
— Речь идет обо мне, мадам. Обо мне, а не о Форстетнере.
— Я это прекрасно понимаю. О! Милый мальчик, вы не хотите меня слушать.
Они были довольно далеко от дома, посреди цинний.
— Как он может взять помощника, что будет стоить ему денег, если в то же самое время он поссорится с единственным серьезным клиентом, который у него был в этом году?
Андрасси презрительно заворчал.
— Не следует судить поспешно о людях, которым приходится зарабатывать на жизнь, — сказала графиня.
Она теперь говорила четким, безапелляционным тоном, без ужимок и без гримас.
— Но Форстетнер…
— Форстетнер не простит вам этого никогда.
Они находились в уголке сада, где росли апельсиновые и лимонные деревья. Темная листва давала более густую тень.
— И тут есть еще один момент, — добавила графиня. — Один момент, о котором мне напомнил Джикки.
Она повернулась к садовнику.
— Будьте любезны, скажите графу, что я прошу его подойти ко мне сюда.
И, обращаясь к Андрасси:
— Он объяснит вам лучше, чем я. Речь идет о вашем виде на жительство. Я ничего не понимаю в этих вещах. Документы! Бюрократические штучки!
Она опять начала кривляться.
Опустив голову и постукивая сандалией по бордюру, Андрасси стоял молча. В его углу, прямо перед ним возвышалась враждебная, властная, спрятавшаяся в свои остроконечные листья агава. Она была похожа на высокого, важного, ощетинившегося оружием барона. К ним подошел Джикки Сатриано, весь в белом.