— Я пойду и поговорю с госпожой Мисси. И скажу ей, что она не имеет права, нет, не имеет.
Она говорила, и при этом шевелилось только ее лицо, да еще все более и более растрепавшиеся волосы, а все ее большое тело оставалось странно неподвижным.
— Пойду и скажу ей, что ты мой любовник, что все то время, пока ты сочинял для нее признания в любви, ты спал со мной… Что ты спал со мной.
На правильном профиле Четрилли обозначились признаки беспокойства.
— Ну, ну, — сказал он добродушным тоном. — Ты должна быть довольна. Мне приятно сообщить тебе эту хорошую новость. Люблю-то я ведь тебя, и тебе это хорошо известно.
Тыльной стороной руки она отбросила в сторону прядь, и одновременно ее лицо тоже слегка приподнялось.
— И я возьму тебя с собой. Попрошу ее взять тебя в качестве кухарки. Ты сама понимаешь, что уж я-то никогда не стану придираться к тем счетам, которые ты будешь выставлять.
— Паршивец, — сказала она.
Она сказала это спокойно. И так же спокойно продолжала, четко разделяя свои слова:
— Я пойду и скажу ей. И ты увидишь, захочет она выходить за тебя замуж или нет.
— Черт побери! — закричал Четрилли.
Спокойствие как бы передалось от него к ней, а волнение, напротив, — от нее к нему.
— Ты! — угрожающим тоном произнес Четрилли.
Он шагнул к ней. Но внезапно остановился.
— Ты не пойдешь.
— А вот и пойду.
— В самом деле?
Тон у Четрилли изменился. Гнев его будто куда-то испарился.
— И что же ты ей скажешь?
Голос его стал мягким, медоточивым.
— Что ты спишь со мной.
— Да ну! — воскликнул он.
Он приблизился к ней еще на шаг. Она отступила, подняла перед собой руку.
— Да не собираюсь я тебя бить, — проговорил Четрилли все тем же медоточивым голосом — Иди-ка сюда.
Он взял ее за жировую складку над локтем и подвел к большому зеркалу, которое находилось рядом с дверью.
— Взгляни! — приказал он.
Они стояли рядом и отражались в огромном зеркале: стройная фигура Четрилли в пижаме и ее бесформенное тело в кофте и фартуке. Ее растрепанные волосы, ее квадратный нос, усеянный черными точками. У Четрилли волосы тоже были растрепаны, но они ниспадали изящными локонами. Правильные черты лица, улыбка, короткие ровные зубы, ямочка на подбородке.
— В самом деле? — повторил он мягко. — Ты пойдешь и скажешь ей, что я спал с тобой? Да ты только взгляни на свое лицо.
Он сдержанно засмеялся.
— Взгляни на свое лицо.
И добавил еще спокойнее:
— Кто тебе поверит?
Она смотрела, смотрела в зеркало, потом резко закрыла лицо руками. И закричала криком, похожим на крик раненого животного.
— Ну-ну, полно, — сказал Четрилли.
— Что? — спросил директор банка, положив телефонную трубку.
Не отвечая, пожилой кассир положил перед ним на стол бледно-зеленый чек и лист бумаги, на котором было напечатано несколько строчек. Директор наклонился. Служащий задумчиво смотрел на него. Он походил на окурок, этот служащий. От него и пахло окурком.
— Что? — переспросил директор. — Чек, на котором имелось воспрещение платежа? И мы оплатили?
Склонив голову и глядя поверх очков, служащий подтвердил. Да, оплатили.
— Ба! — воскликнул директор. — Такое случается. Нужно только сообщить всю информацию об этом в наше управление на Капри. Нас тут не в чем упрекать.
Служащий наклонился над столом. И в таком положении он постучал три раза сложенным средним пальцем — ток, ток, ток — по листу, в том месте, где стояла дата.
— Не хотите ли вы сказать, что извещение уже пришло, когда мы оплатили чек?
Служащий наклонил голову: да.
— Мы были предупреждены?
Знак головой: да.
— Но как же тогда так получилось, что мы оплатили? Не проверили?
Пожилой служащий неторопливо покачал перед ним своим указательным пальцем. Нет, не проверили.
— Но почему? Нужно всегда проверять чеки на воспрещение платежа. Я не устаю твердить об этом. Это просто неслыханно! Кто был тогда в кассе?
Директор протянул руку к телефону. Служащий удержал его, наклонился, перевернул чек. На обратной стороне, рядом с подписями, стояла большая круглая печать. Ток, ток, ток. Служащий снова постучал три раза по бумаге согнутым средним пальцем в том месте, где стояла печать. Все так же неторопливо: ток, ток, ток. Как в дверь. У директора от этого стука всякий раз возникало ощущение, что сейчас кто-то войдет. Войдет торопливым шагом. Директор наклонился.
— Посольство? — спросил он.
И поднял голову.
— Чек предъявило посольство?
Служащий подтвердил.
— Ну, тогда все понятно, — заметил директор. — Мы даже и не подумали о том, что нужно проверять чеки посольства.
У него на лице появилось что-то, похожее на полуулыбку.
— Посольство! — повторил он.
Его лицо выражало одновременно и восхищение, и возмущение.
— Ну и ну! — воскликнул он.
Один, под огромной перевернутой чашей неба, один человек.
Круглый купол неба, круглый и пустой, по крайней мере с виду. Ни облачка. Внизу — море. А между ними — пловец, как бы отталкиваемый весом неба в море. Пловец, который медленно ведет свою борозду, опустив голову в воду и иногда выкидывая на поверхность почти всю руку. Голова его погружена в воду, и только за ухом торчит что-то похожее на карандаш.
Для гребцов, сидящих в лодках и байдарках, для пассажиров теплоходов и даже для пловцов, если они еще не слишком привычные, море — это поверхность. Или масса, да, но только масса, начинающаяся в какой — то вполне определенной точке, ограниченная в пространстве и имеющая свой предел, свою оболочку, дальше которых идет нечто темное и неведомое. Но стоит пловцу надеть одну из тех масок, которые позволяют видеть под водой и не поднимать голову, как он сразу перестает чувствовать себя застрявшим на границе закрытой страны. Ему начинает казаться, что он находится в гораздо более протяженной стихии, включающей одновременно и воздух, и воду, в некоем мире, немного более светлом вверху, немного более темном внизу, но в принципе неделимом, сделанном из одного и того же материала, обладающего одинаковой плотностью, одинаковой насыщенностью, с безднами наверху и безднами внизу, с белыми парусами наверху и голубыми лучами внизу, с тишиной наверху и тишиной внизу, но только — и тут начинаются различия — тишина внизу более глубокая, более плотная, более непроницаемая, которую ничто не тревожит и ничто не может разорвать. Чайка в небе, даже если она не кричит, нарушает тишину. А рыбы делают тишину моря еще более плотной: как самые маленькие, оливкового цвета или цвета стручкового перца, плавающие плотными стайками, так и большие, которые плавают поодиночке, зеленые с фиолетовыми полосами или черные, которые внезапно срываются с места, резко махнув хвостом. А в глубине есть еще, будто уснувшие, большие круглые лысые камни или приземистые волосатые растения, как меховые манто, упавшие в прихожей с вешалки. А на склонах скал — черные, блестящие морские ежи или камни, желтые и красные. А дальше в глубине, там, куда не проникает взгляд, — только мягкая синяя масса, плотная синяя масса, которую пронизывают тысячи искрящихся игл.
Между тем пловец достиг берега, и на плоской скале, под водой, на мгновение появилась его тень, словно тень самолета над сжатым полем. Он коснулся ногой дна, встал, выпрямился, снял маску, провел рукой по ключице.
— Возьмите, — предложила Мафальда, увидев, что Андрасси еще не ушел. — Мне сегодня нужно домой пораньше. Вот моя маска. Возьмите байдарку и займитесь исследованием моря.
Байдарка лежала на гальке. Наверху — твердые обломки горных пород, застрявшие на пологом склоне, усеянном невысокими соснами и упирающемся дальше в стену из бежевых с розовыми прожилками, скал. Внизу — море в форме круглой просторной бухточки, закрытой с двух сторон шторами из скал, которые ниспадали подобно театральному занавесу. И Андрасси — совсем один посреди всего этого великолепия, прерывисто дышащий, задыхающийся от изумления и восхищения. Напротив — квадратная скала, около которой рыбаки выставили свои корзины с лангустами.