— Четырнадцать миллионов?
Комиссар говорил, как человек, который нервничает и бросает в лицо собеседнику все, что ему приходит в голову. Но тон Ронни заставил его резко остановиться. Он поднял нос, приблизился, черты лица его приняли, наконец, спокойное выражение:
— Да, четырнадцать миллионов, — проговорил он ровным и как бы безразличным голосом.
— В портфеле?
Комиссар был невозмутим, как горное озеро.
— Вы знаете про портфель?
— Это леди Амберсфорд… — сказал ошеломленный Ронни. — Она говорила о нем моей жене.
Можно было подумать, что внутри комиссара включился какой-то механизм, который руководил всеми его поступками. Прерывистым движением он схватил Ронни за руку.
— Леди Амберсфорд!
Он повернулся к вилле.
— Но что вы хотите сделать?
— Что я хочу сделать? Произвести обыск и арестовать ее.
— Кого?
— Госпожу Амберсфорд!
— Но, господин комиссар! Господин комиссар!..
Ронни был в отчаянии.
— Вы не можете! Это было бы… Леди Амберсфорд, она — англичанка, господин комиссар!
— Неплохой аргумент! Как раз то, что надо!
— Послушайте, прошу вас, послушайте меня. Я не хотел говорить вам этого, но… Леди Амберсфорд просто страдает клептоманией. Уверяю вас. И ничего больше. Она не отвечает за свои действия. Она — клептоманка. Послушайте, как-то раз у меня дома, после ее ухода, мы обнаружили, что пропала серебряная ложка…
Сохраняя прерывистость в жестах, комиссар, наконец, отпустил руку Ронни и с силой оттолкнул ее.
— Серебряная ложка!
У него был вид человека, пришедшего в ужас.
— Здесь убили женщину. Здесь украли четырнадцать миллионов. Тоже мне, нашли время говорить о своей серебряной ложке!
А тут еще этот чудовищный рев осла.
На повороте дороги, под олеандрами, часто стоит и ждет впряженный в свою тележку осел. Это осел садовника, который поставляет для вилл цветы в горшках. Иногда осел скучает, или ему хочется что-нибудь сказать. Тогда он ревет. И это ужасно. Интересно, где осел приобрел свою репутацию милого, терпеливого, простоватого животного. Взгляд у него добрый, это точно, его так и хочется погладить по мягкой шерстке, и весь его спокойный и добродушный вид не предполагает никакой озлобленности. Однако под этим простодушием и наивностью скрывается демон, и это именно его крик, его отчаяние слышатся в реве осла. Блеяние — пустяки. Ржание — не представляет собой ничего особенного. Рев осла трагичен. Это хриплый, задыхающийся, категорический вопль на разрыв легкого. Бронзовая гортань. Корчи закованного в цепи узника. Это Прометей, в которого орел вонзает свой клюв, это дикий смех какого-нибудь из тех самаркандских принцев, которых царь оставил прозябать в их дворцах и которые по вечерам, обезумев от скуки, приказывали выкалывать крысам глаза или пытать рабов. Осел? Есть какое-то несоответствие между ослом и определяющим его словом. Слово «осел» звучит немного по-детски, оно открытое, оно блеет. А когда осел ревет, хочется дать этому животному другое название — чтобы там звучали согласные, вызывающие беспокойство. Например — единорогом, зеброй, мустангом.
Что же касается обыска у леди Амберсфорд, то он ничего не дал. Но комиссар все же настоял на аресте. «Чек — то ведь был украден, разве не так?» И три колонки в газетах тоже появились.
Сидя за своей решеткой, кассир банка взял бледно — розовые банкноты, которые ему протянул клиент. Быстрым взглядом он проверил номера и сличил их с номерами, написанными на лежащем перед ним листке бумаги. Проверить было очень легко: украденные банкноты были совсем новенькими и принадлежали только к трем разным сериям. Ничего. Следующий. Кассир взял банкноты. Стоп! Один из номеров совпал. Совсем новый банкнот. Без единой морщинки. Гладкий, как зеркало озера. Кассир поднял глаза. Перед ним за банкнотами ничего не выражающим взглядом следил бакалейщик.
— Минутку, Джино, извини, — сказал кассир.
Он вышел, тут же вернулся. Потом бакалейщик отправился к себе в магазинчик. Комиссар был уже там.
— Этот банкнот, Джино?
Они все знали друг друга. В семь часов все они собирались на площади, чтобы поговорить о том, о сем. Или вечером играли в карты.
— Банкнот, совсем новый? Подожди, это должно быть Рамполло. Да, я вспоминаю. Я даже спросил у него, сам он, что ли, их делает.
Спустя десять минут комиссар был уже у Рамполло, а двое его людей уже обыскивали комнаты, рылись в шкафах.
— Ну и что, этот банкнот? — волнуясь, кричал Рамполло. — Это были мои деньги! Часть моего вознаграждения.
— Какого еще вознаграждения?
— Ну, моего вознаграждения. За продажу виллы.
— Как это?
Комиссар нервничал все больше и больше.
— Ты уже получил свое вознаграждение?
— Да, я получил свою премию.
— Из денег, что были в портфеле?
— Конечно!
Они стояли лицом к лицу, оба разгоряченные, лицо комиссара — напряженное, сосредоточенное, рука Рамполло — на высоте подбородка.
— Неплохое вознаграждение! — заметил комиссар.
Его лицо смягчалось.
— Так ведь? Неплохое вознаграждение.
— Да, — сказал Рамполло.
И именно в этот момент из комнаты Сандры вышел один из двух полицейских. Вид у него был ошарашенный. Он держал перед собой портфель.
Прошел месяц. Потом еще один. Толпа на Капри сильно поредела. Начиналось межсезонье — спокойное время. Настоящий Капри, как удовлетворенно говорит Форстетнер. Погода по-прежнему стоит очень теплая. Почти каждый день Андрасси берет байдарку и плывет в открытое море. Там надевает свою маску — ее купил для него Форстетнер — и погружается в море. Вытянув вперед руки, он медленно продвигается вперед и смотрит, смотрит. Смотрит на проплывающих рыб, на огромные темные скалы, на лучи солнца, прорезающие синюю толщу воды.
Рамполло сидит в большой гостиной виллы Сатриано. Вид у него усталый, черты лица заострились. И его большие глаза смотрят еще более обеспокоенно, чем когда-либо.
— Не волнуйтесь по поводу расходов на адвокатов, — говорит Сатриано. — Я возьму это на себя. И сам выступлю в качестве свидетеля, я вам обещаю. Она так молода. Мы найдем смягчающие обстоятельства.
— И сколько она получит?..
Сатриано неопределенно машет рукой.
— Но все-таки как вам кажется?
Обеспокоенный взгляд, обращенный на него, волнение в каждой черточке лица. Сатриано колеблется. Он уже раз десять отвечал на этот вопрос.
— Года три, — произносит он неуверенно.
— Три года, — повторяет Рамполло. — Ее мать не выдержит, умрет.
— Нужно набраться терпения. Все могло кончиться еще хуже.
Еще повезло, что удалось доказать самоубийство. К счастью, заключение эксперта было достаточно категоричным. Затем свидетельские показания Форстетнера. Добиться их было не так-то легко. Сатриано удалось настоять, апеллируя к его тщеславию.
— О вас будут говорить. Вы предстанете в выигрышной роли: как доверенное лицо красивой женщины.
— Покорнейше благодарю! Доверенное лицо женщины, у которой не осталось ни одной лиры за душой и которая оставила всех нас в дураках.
— Зачем об этом вообще упоминать? Все, что требуется от вас, это указать в своих свидетельских показаниях, что она высказывала намерение покончить с собой. Скажите, что у нее были сердечные неприятности.
Старик позволил себя убедить.
— У нее сердечные неприятности… — сказал он.
— В связи с кем?
— Я не привык задавать дамам столь неприятные вопросы. Но она хотела покончить жизнь самоубийством. Она повторила это несколько раз. Я пытался отговорить ее. Не удалось.
— А какую роль во всем этом играл господин Вос?
— О! Вос — это просто так, чтобы провести время.
Вос был удивлен:
«Просто провести время? Надо же! Ну тогда ей здорово удалось надуть меня».
Сандра находится в Поджореале, большой неапольской тюрьме. Их в камере трое: Сандра, женщина, арестованная за незаконную торговлю сигаретами, и делавшая незаконные аборты старуха с похожими на клешни крабов руками. Сандра регулярно пишет своим родителям. Написала она и Андрасси тоже. Тот не ответил. Хотел написать, но… страх. Вид на жительство наконец пришел, но страх остался. Страх, кстати, достаточно смутный, частично объясняющийся… какой-то вялостью.