— Разумеется, его здесь нет, — сказал Форстетнер. — Разумеется.
Честное слово, у него был такой счастливый вид.
— Это невероятно, — огорчился Андрасси.
Он поднял глаза к зеленым цифрам больших башенных часов. Было ровно одиннадцать тридцать.
— Может быть, он не стал нас ждать?
Форстетнер усмехнулся.
— Он сказал — в одиннадцать часов. По местным понятиям, это означает просто полдень.
«Он мог бы сказать мне об этом раньше. А я-то переживал, страшно нервничал».
— Это же Капри.
За четыре дня Андрасси уже не раз имел удовольствие слышать эту фразу. Приглашают, например, человека на чай, а он является только к ужину. Это же Капри. Муж изменяет жене. Это же Капри. Повар сходит с ума и поливает ликером жаркое. Это же Капри. И произносится это таким горделиво-нежным тоном. Прямо догма.
— Что ж… Капри так Капри… Только иногда это очень раздражает.
Форстетнер не счел нужным удостоить его ответом. Он стоял в своей панаме посреди площади с задранным вверх носом, недовольный, сероватый, окруженный задумчиво сидящими на ступенях церкви статистами. Форстетнер походил на директора театра, решающего, поднять занавес или нет. Потом у него на лице внезапно появилось человеческое выражение, он улыбнулся, приподнял над головой шляпу. Андрасси обернулся и увидел невысокого мужчину, молодого, но невзрачного, с повисшим, как сосиска, носом, безучастно смотрящего на Форстетнера.
— Князь Адольфини, — многозначительно произнес Форстетнер. Затем тут же более высоким, вибрирующим, как бы летящим на крыльях голосом добавил:
— Графиня Руссо. Она принадлежит к одной из самых знатных семей Италии.
А чуть погодя более спокойным тоном закончил:
— И Вос.
Вос направлялся к ним, прямо держа свою продолговатую голову над воротником водолазки. Он уже был совсем рядом, как вдруг к нему прицепилась женщина. Прицепилась в буквальном смысле слова: она крепко схватила Boca за руку и не выпускала. Вос даже не сделал никакого усилия, чтобы скрыть, как ему это неприятно. Он изобразил на своем длинном лице гримасу сожаления, но потом, спохватившись, потянул женщину за собой к Форстетнеру. Та попыталась сопротивляться, но он продолжал тянуть. Женщина была довольно маленького роста, уже не очень молодая, в черных бархатных брюках и в островерхой желтой соломенной шляпе, похожей на те, что носят мексиканские пеоны.
— Форстетнер, — произнес Вос, сопровождая свое добавление широким жестом руки, словно кормилица, приглашающая мальчишек играть вместе.
— Андрасси, Мейджори Уотсон.
— О! Миссис Уотсон! — любезно откликнулся Форстетнер. — Миссис Уотсон! Мне столько говорили о вас.
Она удивленно посмотрела на него. Впрочем, у нее были большие, немного навыкате глаза, слишком большие для нее, и ее лицо выражало удивление, скорее всего, по любому, даже самому незначительному поводу.
— А! Так это, значит, вы собираетесь купить мою виллу? — спросила она.
— Вашу виллу?
Форстетнер, произнеся эту реплику, стоял с открытым ртом — настолько, видно, ему хотелось показать свое рвение.
— Да, именно мою виллу вы должны смотреть в одиннадцать часов.
Андрасси машинально посмотрел на башенные часы. Вос проследил за его взглядом, но по его виду нельзя было понять, что он думает по этому поводу.
— Но я вас предупреждаю, — продолжала не без строптивости миссис Уотсон. — Моя аренда еще будет действовать в течение месяца. И я намерена воспользоваться ею.
Что означали ее агрессивные высказывания? Кто собирается ее выгонять?
— Я был бы чрезвычайно рад, миссис Уотсон, если вы останетесь у меня в качестве жильца, — пошутил Форстетнер.
Миссис Уотсон взглянула на него так, словно с ней заговорили на китайском языке.
— В случае необходимости, — смущенно добавил старик.
— Я прощаюсь с вами, — проговорила она своим желчным тоном. — У меня была встреча со Станни…
Лицо Станнеке Boca, торчавшее сантиметров на двадцать выше шляпы мексиканского пеона, изобразило печальную гримасу.
— А вообще-то вы можете посмотреть виллу и без меня. Виски стоит на комоде в гостиной. Или в моей спальне. Станни! Ты опять уставился на эту женщину! А на меня ты никогда не смотришь.
Станни согнулся вдвое, чтобы его лицо находилось на одном уровне с ее лицом.
— Это я, что ли, виноват? — сказал он раздраженно. — С этой твоей шляпой! Мне пришлось бы стоять в такой вот позе, чтобы смотреть на тебя.
Подобные слова, должно быть, казались миссис Уотсон верхом галантности. Она ласково улыбнулась, сняла шляпу и встряхнула своими короткими волосами. Ее лицо было очень сильно накрашено, но на шее проступал естественный цвет ее кожи, скорее, сероватый.
— Давайте посидим где-нибудь, — предложил Форстетнер.
Три кафе с трех сторон площади выдвинули вперед свои железные столики и никелированные стулья. В определенном смысле здесь можно было без особой натяжки представить себе, что ты находишься в Париже, в кафе на площади Сен-Жермен-де-Пре.
— Нет, нет и нет, — энергично запротестовала миссис Уотсон. — У нас со Станни дела. Станни, ты идешь?
Она потащила его с собой. Форстетнеру это не понравилось.
— Одна из королев Нью-Йорка, — осуждающим тоном произнес он.
И направился к одной из трех террас. Там уже сидело несколько мужчин в пуловерах пастельных тонов и несколько женщин в брюках, да еще черный пудель.
— Минутку, — остановил Форстетнер Андрасси, видя, что тот садится. — Сходите, пожалуйста, за марками.
— Иду.
Почта находится на площади, в одном из дворов. Когда Андрасси вышел оттуда, он увидел ее, ту самую девушку, которую встретил накануне, девушку с письмом, с темными, но легкими, как пена, волосами. Она шла к нему и смотрела на него, без улыбки, но с открытым лицом — с этой… с этой трещинкой во взгляде, которая появляется, когда кого-то узнают, с этакой зазубринкой, с чем-то таким, что царапает привычную слюду взгляда. Андрасси улыбнулся. На ее лице тоже появилась веселая, широкая, счастливая улыбка, выражавшая явное удовольствие.
Однако, как только он сел, на него обрушились вопросы.
— Кто эта милашка, с которой вы поздоровались? — набросился на него Форстетнер.
Андрасси посмотрел на него. Старик выглядел явно раздосадованным.
— Так это же та девушка, которая вчера принесла вам письмо.
— Письмо Рамполло?
Рамполло был агентом по найму жилья, тем самым агентом, который…
— А! Так она, значит, дочь Рамполло?
— Похоже, вас это интересует…
Голос у него был нехороший, какой-то едкий. Над длинным красным носом маленькие глазки Форстетнера за стеклами очков блестели, как глаза мыши, живые и проворные.
— Но только не забывайте, о чем я вас предупреждал. Никаких женщин! Никаких историй с женщинами!
— Но, господин…
— Я не хочу оказаться в смешном положении.
— Я не вижу…
— А вам ничего и не надо видеть!
Форстетнер нервничал, стучал тростью по мостовой. Люди, сидевшие за другими столиками, начали обращать на них внимание.
— Даже если это вам покажется… если это вам кажется… вы обещали. Это наш договор. А договор — это договор.
— Женщина ведь только поздоровалась со мной…
— Я вас ни в чем не упрекаю. Я только повторяю: никаких историй с женщинами! Я терпеть этого не могу. Прежде всего, это грязно. Я…
Он заметил, что люди его слушают, пожал плечами и продолжил говорить уже немного потише, наклонившись, но на лице его сохранялось выражение с трудом сдерживаемого раздражения, а в голосе звучала какая-то тревога.
— Вы обещали.
— Ладно, обещал, — согласился Андрасси.
Форстетнер заворчал, удобнее уселся на стуле и, положив руки на трость, надвинув панаму на нос, стал смотреть прямо перед собой. Но его рот еще немного двигался, словно он что-то жевал. Андрасси тоже стал смотреть прямо перед собой.
… И увидел лагерь Баньоли.
Это рядом с Неаполем, Баньоли, на римской дороге, предместье, которое граничит с полями: убогие, серые дома с затхлыми запахами охры или роз, старые земледельческие приспособления, валяющиеся в беспорядке на утрамбованной земле, несколько деревьев, на которых висит белье, ограждение, сверху сетка, бараки, несколько тонких струек дыма — концентрационный лагерь для перемещенных лиц.