И вот однажды утром появился украинец из канцелярии и крикнул:
— Андрасси! К вам пришли.
Перед канцелярией Андрасси увидел Форстетнера.
— Мне говорили о вас.
По Андрасси скользил быстрый взгляд живых, беспокойных, как маленькие мыши, глаз. Несколько интернированных издалека равнодушно смотрели на них. Какой-то старик с ведром. Сторож как раз в этот момент зевнул, и его лицо исказилось, стало похожим на болото с ползающими по нему животными.
— Я думаю, все будет хорошо. И все неприятности останутся в прошлом.
Затем он быстро добавил:
— Я сегодня же возвращаюсь в Рим. И вернусь с одним из моих друзей, советником посольства…
Он сделал паузу, наверное, чтобы подчеркнуть важность своих слов.
— Он уладит ваше дело. Я беру вас в секретари. Вы отправитесь со мной на Капри, где я хочу обосноваться, купить виллу. Слышите, на Капри?..
В его словах уже присутствовала одна из догм острова: какое же это невероятное счастье — попасть туда и там жить.
— Вы будете получать на свои расходы десять тысяч лир в месяц. Но я только ставлю одно условие. Категорическое. Никаких женщин! Помните об этом. Я не хочу иметь секретаря, который занимался бы… Я терпеть не могу всяких историй с женщинами. Это всегда кончается плохо. А расхлебывать придется мне.
— Вы правы, сударь.
Ограждение, сверху сетка. А за ними — дорога, виноградники, свобода. До условий ли было в тот момент Андрасси!
— Мой предыдущий секретарь доставил мне массу хлопот. И я не хочу, чтобы это повторилось.
— Вам нечего бояться, сударь.
А между тем одному Богу было известно, как ему хотелось женщину. Уже столько времени!
— Итальянцы — обидчивы.
— О! Уж я знаю.
— Знаете? Откуда?
Быстрый взгляд, вопрошающий и подозрительный.
— Слышал. Но вы можете быть спокойны.
Ограждение, колючая проволока. А напротив — свобода. Розово-охряная свобода.
— К тому же, что касается женщин, то я…
— А! Вы говорите…
Тон сразу стал более настойчивым, более заинтересованным. Но Форстетнер тут же подкорректировал его:
— Впрочем, мои соображения вас не касаются. Мы заключаем договор. Я предлагаю вам свои условия.
— Понятно.
Тем временем людей на площади заметно прибавилось. Толпа разрасталась за счет пассажиров отплывавшего в половине двенадцатого парохода. Они прибывали по канатной дороге, вагончик которой останавливался за башенкой, словно лифт некоего усовершенствованного театра, который подвозит статистов к стойке кулис. Другие же подъезжали на такси и вылезали из машины, не скрывая своего изумления.
— Это что, гостиница? А где же гостиница?
Приходилось им объяснять, что такси не могут проехать через площадь, что улочки за ней слишком узкие. Порой люди понимали не сразу. Пожилая дама в лиловой шляпе стояла совершенно растерянная, озиралась по сторонам и ругалась. Портье в голубой ливрее сопровождал двух тщедушных носильщиков, сгибавшихся под тяжестью сразу нескольких чемоданов. Газетный торговец перед своим магазинчиком торопливо разрывал указательным пальцем упаковку только что поступивших ежедневных газет. Люди входили, выходили, и каждый держал перед собой свою газету, похожую на смятое, грязное крыло. Магазинчик газетного торговца представлял собой всего лишь небольшую пристройку, окрашенную в зеленый цвет. Рядом — одно из трех уже упомянутых кафе с навесом в белую и красную полоску. Дальше шли другие магазинчики: галантерейная лавка, кондитерская, киоск с сувенирами. Наверху — низкие фасады домов с плоскими крышами. Густо-розовые, белые или переливающегося голубого цвета. Там и сям мемориальные доски, напоминающие о чем-то или о ком-то. И церковь. Но церковь находится не на площади. Она лишь как бы касается ее, выдвигая угол своего белого фасада, подобно человеку, который прислушивается к разговору, но не хочет, чтобы это заметили. Вход в церковь находится на маленькой боковой площади. Туда ведут несколько ступеней, на которых обычно сидят несколько аборигенов, загорающих, наслаждающихся жизнью.
— Вот он, — улыбнулся Форстетнер.
Им навстречу шел маленький горбоносый человек, размахивая своей газетой в умиротворенно коротком ритме, напоминающем похлопывание животного по крупу. Его жест словно говорил: «Ну вот, видите, мои ягнятки, не беспокойтесь, я здесь». Но прежде чем подойти к ним, он, продолжая жестикулировать, еще умудрился переброситься несколькими словами с каким-то человеком, курившим сигару.
А на одной из трех террас, за столиком, стоящим немного в стороне, сидели в это время Лаура Мисси и Франко Четрилли. Лаура Мисси, вдова знаменитого Мисси, автомобильного магната, и Франко Четрилли, которого обычно называли Красавчиком Четрилли. Опустив голову над тарелкой с несколькими бутербродами, Красавчик Четрилли наклоняется к Лауре Мисси и говорит ей какие-то любезности. Лаура Мисси мурлыкает. У нее вполне заурядная внешность, она не то, чтобы уродлива, нет, она просто никакая, белолицая, с расплывшимися чертами.
— Лаура, — говорит он, — на вас сошлась клином моя жизнь, вы — женщина моей жизни.
У него короткие усы и уже пробивающаяся на висках седина.
— Лаура, зачем мне жизнь, если я не могу посвятить ее вам?
Она смотрит прямо перед собой, улыбается и берет бутерброд.
— А почему вы не пришли вчера вечером? — интересуется она. — Я огорчилась. Я была дома одна, горничная ушла.
Четрилли едва удается сдержать гримасу отвращения. Горничная ушла? Нюх не подвел его: он правильно сделал, что не пошел. А то, конечно, пришлось бы заниматься любовью. Все женщины только об этом и думают.
— Ну, один вечер, — шепчет он томно. — Что такое один вечер?
Лаура Мисси ничего не отвечает. Она и не смогла бы, с набитым ртом. Но по ее виду нетрудно понять, что для нее один вечер значит немало. Этот вечер принес ей лишь сожаление о всех других вечерах, которых у нее не будет.
— Вы ничего не едите?
До еды ли ему! Красавчик Четрилли раздраженно берет бутерброд, проглатывает его в два приема и внезапно изменившимся голосом, на два тона тише, чем обычно, с горестным видом говорит:
— Лаура, я вас спрашиваю еще раз: согласны вы быть моей женой?
Она смотрит на него. Это уже какой-то прогресс. В прошлый раз она ограничилась тем, что просто пожала плечами.
— Мой бедный Франко, у меня же двое детей.
— Ну и пусть! Я буду для них вторым отцом.
Черт возьми! Наследники Мисси. Два и четыре года.
Отчитываться за опекунство надо будет только через семнадцать лет.
— Вторым отцом, — повторил он торжественно. — Разве им не нужен отец?
Лаура кладет свою руку на его.
— Вы такой добрый, Франко.
— Я люблю детей, — просто и благоразумно отвечает он.
У него ямочка на подбородке, прямой небольшой нос, выкроенный так удачно, что он не может не радовать глаз.
— Приходите сегодня вечером, — приглашает Лаура.
Сегодня вечером? Что за этим кроется? Ей, конечно, захочется в постель? После чего женитьба, о! Простите, какая женитьба? У него уже были неприятности такого рода.
— Сегодня вечером? О! Мне так жаль, но сегодня вечером я, поверь мне, никак не могу.
Вилла миссис Уотсон оказалась очаровательной. Просто великолепной. Несмотря на свой принцип никогда не обнаруживать своего восхищения, Форстетнер выразил его уже дважды. Она ему невероятно нравилась. Одно только расположение чего стоило. Вилла находилась рядом с Трагарой, кварталом, который всегда слыл богатым, что для Форстетнера было далеко не безразлично. Солнце там появляется позднее, чем на вилле Сатриано. Итальянец мог бы усмотреть в этом неудобство, но Форстетнер, как истинный швейцарец, не боялся солнца.
— Ночи там будут жаркими, — сказал ему потом, когда они вернулись, Сатриано.