Минут сорок они искали письмо из Ленинграда и, наконец, нашли. От самого конверта пахло культурой. Петр Первый культурно восседал на благородном коне. Слева, в углу, разместился профиль Пушкина.
— Да, — сказал Бем, — это вам не бывший купеческий город… Культурная столица, колыбель русской поэзии…
— «Старая блядь, — писали из колыбели, — кости тебе переломать! Как ты посмел на бороде зеркала русской революции написать свою подлую фамилию…»
На улице светало. На часах башни старой мэрии пробило пять. Камин догорал. Бем собрал оставшиеся письма и, не раскрывая, бросил в огонь.
— Я нашел путь превращения дерьма в тепло, — сказал он Вилю.
— Не расстраивайся, — успокоил его Виль, — ну, так я не буду ездить из туалета в спальню на «Мерседесе»…
Прибытие под купол правительственной телеграммы с загадочным текстом вызвало ликование.
Ректор сразу влюбился в три слова, выпил грамм сорок водки, пел «Дубинушку», но эти три слова надо было перевести. Начался переполох. Искали знатоков, эрудитов. Два слова с помощью кафедры славянских языков удалось расшифровать. Но третье — сопротивлялось. Его не знал никто. А именно в нем была вся суть, вся соль.
Ректор был уверен, что перестройка коснулась и языка, а значит и этого таинственного слова, он повторял его на разные лады, распевал, читал справа налево — ничего не помогало, и он сел за телеграмму в Москву:
«А, может, не следует пересматривать великий и могучий русский яз…»
И тут раздалось рычание — с «Литературоведом» на повадке появился Бем. Он распахнул свои объятия, облобызал ректора.
— Гаудеамус игитур, — пробасил он, — сумус профессорум! Где коньяк, коллега?
Он развалился в кресле, сунул в пасть «Литературоведу» профессорский рогалик. Ректор расплылся в улыбке — он обожал Бема. Когда-то писатель сделал его героем своего нашумевшего романа — уважаемый профессор, с признаками начинающегося слабоумия и тремя лишними генами, делающий открытия в туалете.
Всего этого ректор не помнил, все это он начисто забыл — он знал только одно — что был главным героем нашумевшего романа.
— Как вы тогда здорово меня описали, — говорил он, наливая коньяк.
— Еще, профессор.
— Как точно!
— До краев, коллега. Не жмотьтесь!
— Прямо попали в точку. Проникли в душу! Отгадали затаенное.
Бем осушил бокал:
— У вас с памятью все так же? — на всякий случай поинтересовался он.
— Да, да! — успокоил ректор, — что за вопрос!
— Тогда я напишу о вас еще один роман.
— Благодарю вас, — ректор был польщен, — только я бы очень хотел, чтобы в нем была отражена моя роль в перестройке.
— Отразим, — упокоил Бем.
— У меня есть название, — скромно вставил ректор.
— Валяйте.
— «Отец».
— Что?
— Отец перестройки. Ведь есть же отец атомной бомбы, водородной. Я — перестройки!
— Сколько у вас сейчас генов? — поинтересовался Бем.
— Как всегда — 48!
— Не 50?
— Нет, нет, зачем мне столько?
— Как отцу…
Глаза ректора озорно загорелись:
— Судите сами. Только вчера телеграфировал: «А соберите-ка чрезвычайный пленум!» и вот, — он протянул газету, — читайте.
— «Открытие чрезвычайного пленума», — прочел Бем.
— Ну, отец или не отец?!.. Ваш роман будет бомбой, почище опенгеймеровской! Вы когда приступаете?
— В четверг, папаша.
— Тогда я вам кое-что расскажу.
И ректор поведал Бему о своих планах — о введении в России плюрализма, о второй партии и в конце обещал ему обеспечить всех советских людей отдельными квартирами.
— Вот, у меня уже готова телеграмма: «А не обеспечить ли к 2000-му году…»
— Отец, — остановил его Бем, — у меня к вам сыновья просьба.
— Что-нибудь по перестройке?
— Отчасти. У меня есть друг.
— Ваш друг — мой друг.
— Вот, вот. И вот наш друг сейчас без работы. Не могли бы вы его взять в ваш Университет?
Ректор замялся.
— Видите ли…
— Невероятно талантливый человек, редких способностей и…
— Вы говорите — талантливый? — лоб ректора наморщился, он насторожился.
Бем мгновенно вспомнил условия Университета.
— Да какое там талантливый, — заторопился он, — так, середняк, посредственность, недалек от дебила.
Упоминание дебила несколько успокоило ректора, складки на лбу разгладились.
— Когда кончил наш Университет? — спросил он.
— Он кончил, но не ваш, другой, почти Гарвард.
— Вы еще скажите Кембридж, Оксфорд! Вы же знаете наши условия!