С тех пор дядька не дотрагивался ни до одной книги. Он бродил в орденах по городу и думал. Он был все так же красив, дядька, но не так радостен.
— Не переживай, дядька, — говорил Виль, — меня тоже это потрясло, когда приехал. Потом привык.
— Ты меня не учи, — оборвал дядька, — я пол-Европы на пузе прополз!
И снова уходил из дому и бродил вдоль лингвистической речки и думал на русском на всех ее берегах.
Виль не знал, как дядьку развеять.
Он ему говорил, что и здесь не все хорошо. Что он одинок, нет друзей, люди равнодушны, язык забывает, мясо постное.
— Я тебе сейчас дам по шее, — сказал дядька, — я три часа стою за кислой капустой! Я им всю жизнь отдал и кусок ноги. А они меня обманывали. Зачем я сюда приехал, Виллик?
Дядька запил. Он пил молодое «божоле» и пел песни времен войны.
Виль пошел да крайнюю меру, на лечение шоком — он купил дядьке «видео». И вывел его из странного состояния. Тот влюбился в аппарат, часами записывал. И только историю — Ленин, Троцкий, процессы, чистки, война. Он просматривал их по десять раз, анализировал, сравнивал. Потом он задал Вилю вопрос: — Ты говоришь, что хорошо разбираешься в видео. Тогда скажи — как переписать фильм с одной кассеты на другую?
Виль несколько растерялся.
— Тут нужно два магнитофона, — ответил он.
— Что я и думал, — закачал головой дядька.
Дядька дико возражал, но Виль купил ему и второй. Дядька сидел целыми днями дома и переписывал политические фильмы — гремела гражданская, картавил Владимир Ильич, звал в бой Троцкий и мягко улыбался Сталин.
— Дядька, — кричал Виль, — тебя арестуют на границе!
— Меня? Члена партии? Панцирь официра?!
После прочтенных книг эта фраза звучала как-то менее уверенно…
Чтение он возобновил, но довольно странным образом — он читал только Мандельштама.
— Мне на плечи кидается век-волкодав, — декламировал он по утрам, — но не волк я по крови своей!..
Перед отъездом они пошли в китайский ресторан. Дядька ел палочками, чертыхался, у него все падало. Потом он как-то тяжело повернулся к Вилю, как-то грузно и печально произнес:
— Всю-то я свою жизнь просрал, Виллик.
И добавил:
— И кокоса там не будет. Даже если Ленин воскреснет…
На вокзал они взяли маленький грузовик — дядька увозил дневную продукцию «Philips». Вещи заняли весь кузов. Они тряслись рядом. До поезда оставался еще час. Они сели в кафе, прямо на перроне и молчали. Пили «божоле» и молчали. Потом дядька захотел воды.
— Как вода по-немецки? — спросил он.
— Не помню, — сказал Виль. Ему было не до воды.
— Постой, постой, как же это, похоже на идиш.
За полчаса до отъезда дядька начал вспоминать, как вода по-немецки. Время текло. Вдруг он закричал.
— Вассер, — завопил он, — вассер!!!
Официант побежал приносить.
— Ну, что я тебе говорил, — торжествовал он, — все это ерунда, что языки забываются. Я то не забыл!..
Наконец, подали советский вагон. Виль содрогнулся — темный, с подтеками, с запертой дверью и задраенным окном. Из остальных вагонов улыбались, высовывались по пояс, дымили сигарами, они были пронзены светом. От этого, с гербом, пахло страхом и холодом. Казалось, к составу прицепили тюрьму. Из нее выпрыгнул проводник — подонок в черном галстуке и желтой рубахе, видимо, лейтенант, возможно, старший, палач-любитель.
Дядька протянул ему билет и подонок раскрыл рот: он орал на дядьку, тыкал, толкал в места, где были пули — в билете было что-то неправильно. Дядька растерялся — за месяц он отвык от всего — от таких харь, такой злобы, такого хамства. Он забыл все это, бедный дядька.
Но он быстро вспомнил, он все восстановил в секунду. Из глаз его блеснула молния, изо рта ударил гром!
— Их бин панцирь официр! — рявкнул дядька. — Их бин Сталинград.
Проводник обалдел. Он неожиданно отдал честь и взял на караул.
— Грузи, паразит, — приказал дядька.
— Яволь! — выстрелил проводник и начал грузить дядькины вещи.
— Да не бросай их так. «Philips»! — говорил дядька.
— Слушаюсь! — его правая рука взлетела к дубовой голове, — слушаюсь, товарищ панцирь официр!
Он укладывал вещи, как младенцев.
— Разрешите погрузить вас, — проводник старался приподнять дядьку.
— Пошел вон! — сказал тот.
Объявили отправление. Они припали друг к другу. Знаменитое дядькино пузо дрожало. Он не мог произнести ни слова. Дядька уже стоял за окном, задраенным на века. Он не плакал. В глазах его плыли легкие облака. Тюрьма тронулась, и Вилю сдавило горло. Он побежал за поездом, сдерживая слезы и маша рукой. Соленые капли мешали ему смотреть. Когда он стряхнул их — дядьки за окном не было. Он исчез. Виль остановился. Поезд несся мимо. Когда он отгрохотал, на платформе, на той стороне, он увидел дядьку, одного, без «Philips», большого и доброго, какими бывают только дядьки.