Вилю еще повезло — он носил лучшее из подколесных имен. И все-таки ему было тяжело — он ненавидел и того, и другого — и должен был таскать обоих. Он не мог переименоваться.
— Ты сразу поедешь к папе, — объясняла бабушка.
В то время папа опять бросил семью, но на этот раз по-человечески — вместе с мамой. Они оба сидели под Воркутой, в заснеженном местечке с поэтическим названием «Волчье».
Бабушка продавала свои драгоценности, чтобы кормить его сливками и белым батоном, и чтобы курочка была у него не хуже, чем у других, — Ешь, майн кинд, — говорила она, — сегодня у нас пир — кефир, шоколадное масло и бублик. Ты видишь, во что можно превратить свадебное платье бабушки.
Вечерами она баюкала его странной песенкой.
— Брэнд, май штэтэле, брэнд, — пела она и ласкала его своей теплой ладонью.
Это тепло он чувствовал и сейчас.
Когда кремлевский горец сыграл в ящик, или, скорее, в мавзолей, Вилису, наконец, удалось освободиться от Сталина, и он остался просто Лениным, Владимиром Ильичом, просто Вилем.
Дышать стало легче. Он часто задумывался, как его будут звать, когда разоблачат Ленина и даже подыскивал себе новое имя, свободное, не из-под колеса, звучное и мелодичное, что-нибудь вроде Джузеппино — ласковое, как море в Сорренто.
Но разоблачать никого не собирались, ему надоело ждать, и он уехал на Запад Лениным, Владимиром Ильичом…
Во «Владимире Ильиче» бурно и стремительно, вскипая и шумя, словно Арагва и Кура, а точнее, Волга и Иордан, текли две крови — русская и еврейская.
Когда он читал Бабеля, с лицом печальным и светлым — ясно было, что он сидит на берегу Иордана.
Когда он запустил бюстом товарища Маркса в красную рожу редактора Баклажана — ясно было, что он только что с матушки-Волги.
Иногда он сидел над «Иорданом» и горланил «Вниз по матушке, по Волге».
Иногда плыл по «Волге», напевая «Аидеше маме».
Он был сыном двух рек, хотя ни одной из них не видел.
Впрочем, как и родителей, которые были то на работе, то в тюрьме. Познакомились родители на лекции «Есть ли жизнь на Марсе», куда сгоняли всех. В те годы это была самая популярная лекция. Всех хотели успокоить: «И там нет. Видите, не мы одни. Даже на Марсе…» Свадьбу сыграли в Ленинграде и получили удивительный подарок — три года тюрьмы — папа что-то брякнул на свадьбе, и в свадебное путешествие поехал один, в Сибирь.
Впоследствии при словах «свадебное путешествие» он слегка вздрагивал и отговаривал людей жениться.
Больше всего на свете папа любил ясное утро, папиросы «Казбек» и Виля. Говорил хорошо обо всех, даже о надзирателях, и всегда был доволен жизнью. Он говорил, что Бог его создал, когда у него было хорошее настроение. Если он и верил в Бога, то в улыбающегося.
Был он человеком неунывающим и любил чихать. Он чихал на врачей, когда они его пугали, на партию и всегда на деньги. Но никогда на доброту, справедливость и веселость. Когда сдох Сталин — просто сказал:
— Ну, что ж, он там нужнее…
Если права поговорка, что никогда так не врут, как перед войной и после охоты, то они жили все время где-то между охотой и войной.
Врало все, кроме телевидения — его тогда еще не было.
Откуда в атмосфере, где все врет, вырастают честные люди, «честные болтуны?» — как говорил папа.
Второй раз он получил 5 лет — два за болтовню и три — за честность. Или наоборот. Он не умел держать язык за зубами, папа, — это главное условие успеха, заменяющее образование, родословную, талант.
У него был длинный язык, и он передал его Вилю. Виль мог быть похож на него глазами, носом, улыбкой — он был похож языком. Факт, что его не посадили — довольно удивителен. Он мог с лихвой побить папин пятилетний рекорд.
Папа, видимо, никогда не готовился к войне и не был на охоте — он не врал. Люди с длинным языком обычно говорят правду. Он говорил правду, в которую никто не верил — когда все кругом лжет, правда кажется ложью.
Так, папа называл Сталина сапожником, хотя для всех он был Богом.
— Он — сапожник, — говорил папа, закуривая папиросу, — причем, нечестный.
Он снимает кожаную подошву и ставит резиновую, он вынимает шелковые шнурки и ставит бумажные. Если бы он сидел в нашей будке — ему б начистили его усатую морду.
Будка стояла на углу Невского и Владимирского, рядом с табачным магазином «Дукат», и сидел в ней Давид, ассириец, с гвоздем во рту, и ему никогда не чистили морду…
Папе дали пять лет в два часа ночи, а в восемь мама уже давала урок.
— Сила действия, — объясняла она, — равна силе противодействия…