Виль сел вечером, на следующий день после прилета.
Он затянулся, дым перебросил его в синий ленинградский вечер, в легкий снежок, в сугробы, и, теряясь среди них, бродя от канала к каналу, он окончил к утру, когда в пепельнице было двенадцать окурков.
Хороший признак — на приличный рассказ меньше полпачки сигарет не уходило.
«Чем больше окурков — тем лучше рассказ», — считал Виль.
Поэтому он категорически отказывался бросать курить. Он мог вредить своему здоровью — но рассказу? Это было бы кощунство. И он был в этом не одинок — другие не бросали пить…
Окурки, водка, опухшие глаза, нервы на взводе, желчная речь — обычная цена за неплохой рассказец…
Виль перечитал его утром, на заре, на тринадцатой сигарете, и тот ему не понравился.
Он перечел ночью — вроде, было ничего.
То, что замечаешь ночью, обычно не видишь днем — луна, звезды…
Там он читал новое в Мавританской гостиной. Его поносили, или качали, Качинский кричал «Это победа», пили шампанское, восхищались друг другом.
Здесь можно было прочесть только Бему, но для этого рассказ надо было сначала перевести, то есть отдать на расстрел фрейлен Кох. Виль плакал, когда фрейлен вела на расстрел его детей, но что он мог поделать? Отдать их другому переводчику? На повешение?..
— Прочтите, Владимир Ильич, — попросил Бем.
— И что ты поймешь?
— Музыку. Мелодию. Ритм.
— Там сюжет…
— Тогда прочти «Литературоведу». Если ты хочешь честное, искреннее мнение — прочти ему.
— Хорошо. Это короткий рассказец. Я всегда предпочитаю рассказец — роману.
— Варум, Владимир Ильич?
— Короткая глупость — предпочтительнее длинной.
— Как всякий интеллектуал, ты любишь плюнуть в самого себя.
— Итак, — Виль развернул листки, — вы готовы?
— Постой, — останоил Бем, — рассказы так не читают. Мы уважаем творчество.
Он водрузил перед Вилем бутылку «Мартеля», положил длинную сигару, ломтик кокоса. Он принес индийский ковер «Литературоведу», уложил его и поставил перед ним печенье «Мадлен».
Затем он разжег камин.
— У нас уважают писателя, — повторил он, — и ценят. Начинайте, Владимир Ильич.
И Виль начал.
Рассказ, прочитаный сатириком Вилем «Литературоведу».
…И, наконец, они дошли до площади Кампо ди Фиори.
— Все, — сказал Шая, — приехали, — и опустился на плетеный стул траттории, увитой молодым виноградом.
Из крана зелененького колодца бежала вода, и Джордано Бруно с постамента равнодушно взирал на американцев, сосредоточенно поглощавших дары моря.
Нана сбросила туфли, и собака, которую они прозвали Дуче, уже вертелась у ее усталых ступней.
— Два капуччино, — заказал он, — только с настоящей пеной, перфаворе…
— Когда я разбогатею, — Шая погладил собаку, — я приглашу тебя в ресторан на Виа Венетто. Идет?
Дуче их хорошо знала — они часто ужинали вместе на этой площади крутыми булочками с мортаделлой.
Она кивнула своей рыжей мордой — почему бы не пообедать на шикарной улице с такими веселыми ребятами, как Шая и Нана?..
Шая считал лиры.
— Мы могли бы на этот раз выпить стоя, — сказала она.
Он прищурился.
— Кофе, Нана, — сказал он, — это не напиток. Кофе — это беседа. О чем мы будем беседовать с тобой на площади Кампо ди Фиори?..
Было воскресенье, когда даже в Риме народу немного, и одинокий музыкант в синем костюме играл на флейте мелодии своей молодости…
— Тебе очень к лицу Рим, Нана, — произнес он, — Рим и капуччино…
— Как ты думаешь, в Америке есть капуччино?
Все дороги ведут в Рим, но они должны были ехать в Америку…
Стояло первое лето свободы. Они только что эмигрировали и ждали визу в Соединенные Штаты.
— В Америке все есть, — ответила она без всякого энтузиазма.
Они не торопились туда.
Все шесть месяцев, которые они жили в Риме они болтались по городу, и не было, наверное, ни одного кафе, где бы они не выпили своего капуччино. Причем сидя. Стоя Шая не признавал. Он любил столик, а не стойку из цинка. Он любил беседу, Шая Дебский, человек со странной профессией из Ленинграда.
Денег у них не было, и никто не мог понять, почему они вообще пили этот кофе, а тем более сидя — вкус тот же, а цена в два раза выше.
— Не-ет, — отвечал всегда Шая, — вкус другой. Вы сядьте…
Но никто не садился. Кроме Наны. Все торопились в Америку.
— Вот устроимся, — говорили они, — тогда посидим. Кофе не остынет…