Виль морщился — но ел — проклятый диплом стоял перед глазами.
Она учила его пить водку…
— Водку, мой дорогой, пьют под селедочку…
Бок брала большой стакан, клала поверх селедочку и под нее наливала водку.
— Пей до дна, пей до дна! — начинала скандировать она.
Виль пил, селедка воняла, била хвостом, но он терпел — диплом продолжал маячить.
Чтобы не вырвать, он хватал кусок сыра и запихивал в рот.
Она вырывала.
— Русские после первой не закусывают, запомните! Попрошу вторую!..
Она учила его ходить, как русские.
— Да раскачивайтесь же, раскачивайтесь, как медведь, и машите руками, задевая прохожих.
Виль раскачивался, махал, задевал.
Лишь однажды он не стерпел: фрекен Бок им начала читать с выражением Пушкина. Она пыхтела, тужилась, раскраснелась:
— Маразм и сомце, — выла она, — дэнь чудэсный.
Виль вскочил. Глаза пылали.
— Молчи, дура, — закричал он, — зарежу! «Мороз и солнце, день чудесный, чего ты дремлешь, друг прелестный. Пора, красавица, проснись»…
— Успокойтесь и не орите, — сказала фрекен, — я не понимаю по-турецки!..
Виль восходил вечерними улицами, они становились все уже, дома готичнее, крыши острее. Блистал розовым светом магазин «Мандиан» — самый роскошный в городе, и в синих сумерках ему улыбались оттуда самые живые женщины этого города — манекены.
Сумерки он любил с детства, что-то было в них спокойное, голубое, убаюкивающее. Все в них красиво — города, окна, лица…
Вечер заканчивался всегда вокзалом — маленьким, уютным, с ларьком, где были самые вкусные конфеты и много газет. Вскоре подходил поезд — за все годы он ни разу не опоздал. Точность — вежливость королей. Это был королевский поезд. Впрочем, за вежливость королей он поручиться не мог, с ними он встречался довольно редко, всего раз, в Пищевом, да и то не с королем, а с его сыном. Звали сына Сами, прибыл он то ли из Бурунди, то ли из Ботсваны, был он черен и весел, и на вопрос, кем работает его отец, отвечал: «Королем» — что было сущей правдой — в Бурунди тогда еще можно было найти такую работу.
Сами учился плохо, зато лучше всех танцевал «Буги-Вуги» и вскоре стал министром, на тех же берегах родного Бурунди.
Как-то он прикатил в Ленинград, пригласил Виля, и они пили весь вечер на деньги министра в ресторане «Садко». Сами все вспоминал студенческие годы, и общежитие, и какую-то Люду.
— Вот были дни, — говорил он, — а что сейчас? Министр…
Глаза его были полны печали.
— Как папа? — спросил Виль, чтобы исправить ему настроение.
Он встрепенулся.
— Ты ничего не слышал?
— Нет.
— Его съели, — сказал Сами.
Виль не знал, что говорят в таких случаях. Он налил водки, и они выпили.
Невероятно, оказывается, опасная специальность — король!
Какая-то съедобная. Не советуйте вашим детям. В общем, рассказы о королевской вежливости — миф. Ни один вежливый человек не съест другого…
Поезд отходил всегда вовремя и приходил вовремя, и шел по графику, и в нем были уютные кушеточки, и ресторан с биточками на сковородочке, и вежливый контролер с голубой сумкой, и свет, и тишина.
Как-то не приходилось ему на нем висеть, хвататься за поручни, свисать на морозе. Не пахло в нем воблой, водкой, перегаром, не стучало домино, карты и никто не угрожал порвать пасть или что-то другое, как на любимой родине, в замерзшей зеленой электричке, бегущей к Финляндскому.
«Когда уже кончатся эти сравнения, — думал Виль, — что это за идиотская привычка все сравнивать-людей, города, деньги, хари, настроения и режимы — когда ничто не сравнимо!»
В поездах он разговаривал. Это были короткие встречи без продолжений. Он совал всем свой телефон — ему никто. Потом он заговаривать перестал — как-то это плохо смотрелось. Ему сказали, что он начинает становиться европейцем.
В поездах можно было встретить интересных персонажей — банкира, который от скуки потопил яхту с другими банкирами, сыровара, который мечтал о коммунизме, болгарскую чемпионку по теннису с тремя ракетками, из-за которой его вызвали в «Сюрте» — чемпионка по совместительству «играла» еще в одной «команде», коммерсанта, который просидел в снежной яме в Альпах семь дней.
В основном люди молчали. Если говорили — то о горах, лыжах, снеге. Однажды Виль стал свидетелем гениальной сцены. Две старухи и старик рассказывали об отдыхе, и где снег лучше, мягче, рыхлее. Говорили они на весь вагон.
— Пойдешь направо, до бугра, там налево, до извилины, затем направо, до вершины, там снова направо, до хижины, затем…