Солнце тем временем поднималось над зеленым горизонтом, хриплые крики птиц становились громче и оживленнее. Солнце било молотом по чугунным плитам заливов. Дрожь пробегала по воде, и долгий звук, похожий на металлическую вибрацию, разносился над поверхностью озер – так звук скрипки дрожит на руке, сжимающей смычок. По обеим сторонам дороги в пшеничных полях валялись опрокинутые машины, перевернутые, искореженные взрывами грузовики. И ни одного человека, ни живого, ни мертвого, ни одной павшей лошади. На мили вокруг – одно мертвое железо. Трупы машин, сотни и сотни остовов жалкой железной падали. Вонь смердящего железа поднималась с полей и озер. Из болотной трясины торчали останки самолета с ясно различимым немецким крестом. Это был «Мессершмитт». Смрад гниющего железа был сильнее запахов человечьих, лошадиных (запахов древней войны); даже запахи поля, пшеницы и сладких подсолнухов пропадали в едкой вони горелого железа, разлагающегося металла, мертвых машин. Тучи пыли, поднятые ветром с полей, несли в себе не запахи нивы, а запах железных опилок; с приближением к Немировскому запах становился сильнее, похоже, и трава впитала в себя этот пьянящий запах бензина и железа, который, казалось, окончательно подавил все запахи человека, животного, растений и земли.
В нескольких милях от Немировского пришлось остановиться. Немецкий Feldgendarm, жандарм, с блестящей на цепи латунной бляхой, похожей на знак рыцарского ордена, приказал остановиться. Verboten. Запрещено. Дальше ехать нельзя. Nein, nein, nein. Я свернул на поперечную дорогу, скорее колею, хотелось подъехать поближе к Немировскому, посмотреть на мешок, устроенный русским, немцы сжимали его со всех сторон. Все поля, балки, фермы и села были заполнены немецкими войсками. Везде verboten, везде zurück[38]. Уже под вечер я решил повернуть назад. Бесполезно терять время в бесплодных попытках проехать через посты. Лучше вернуться в Балту и попытаться подняться на север к Киеву.
Проехав приличный кусок дороги, я остановился в заброшенном селе поесть оставшегося сыра с черствым хлебом. Огонь уничтожил большую часть домов. За моей спиной на юго-западе бухали пушки. На фасаде одного дома висела вывеска с серпом и молотом. Контора. Я вошел. Огромный портрет Сталина на стене. Какой-то румын написал карандашом внизу «Аiurea!», что означает «Да пошел ты!». Сталин стоял в рост на возвышенности на фоне танков и дымящих труб, над ним летела стая самолетов. Справа от вождя красными дымами дымел огромный завод, загроможденный кранами, печами и большими шестеренчатыми колесами. Вверху большими буквами было написано: «Тяжелая промышленность СССР кует оружие для Красной Армии». Под этой надписью тем же карандашом было написано румынское «Aiurea!». Я уселся за заваленный бумагами стол, пол тоже был завален бумагами, тряпками, книгами и пропагандистскими брошюрами. Мне думалось о мертвой лошади у дома в селе Александровка, в котором я провел ночь, о бедной, одинокой падали степной кобылицы, лежащей на обочине дороги среди множества мертвых машин, о несчастном смердящем трупе лошади, запах которого забивали запахи горелого железа, бензина, гнилого металла, новые запахи новой механизированной войны. Я думал о солдатах из «Вой ны и мира», о российских дорогах, покрытых трупами русских и французов, думал о лошадиной падали, о запахе мертвых людей и мертвых животных, о солдатах «Вой ны и мира», оставленных живыми на обочинах дорог на растерзание хищным вороньим клювам. Думал о татарских всадниках, кавалеристах с Амура, вооруженных луком и стрелами, которых солдаты Наполеона звали les Amours, о неустрашимых и быстрых, наводящих ужас татарских всадниках, которые налетали из леса, терзая тылы противника; я подумал об этой древней, благородной расе наездников, которая рождалась и жила вместе с лошадьми, питалась лошадиным мясом и молоком, одевалась в лошадиные шкуры и под их сенью спала, умирала в седле и в седле предавалась земле – каждый в седле своей лошади.
Я думал о татарах Красной Армии, это лучшие рабочие-механики СССР, самые прилежные в работе, лучшие ударники и стахановцы, ударный элемент «ударных бригад» советской тяжелой промышленности. Я думал о молодых татарах, которых три пятилетки превратили из наездников в рабочих-механиков, из пастухов – в ударников металлургических заводов Сталинграда, Харькова, Магнитогорска. «Aiurea!», что значит «Да пошел ты!», было написано карандашом по-румынски под портретом Сталина.