– Поляки – люди очень достойные и гордые, – сказал я с любезной улыбкой, – а вы – их хозяин. Хозяин чужеземный.
– Немецкий хозяин. Они недостойны чести быть под немецким хозяином.
– И правда, недостойны. Жаль, что вы не поляк.
– Ja, schade![54] – воскликнул Франк, разразившись веселым смехом, подхваченным всеми сидящими за столом. Франк резко оборвал смех и указал обеими руками на себя:
– Поляк! Да посмотрите на меня: разве я поляк? Неужели я похож на поляка?
– Вы католик, не правда ли?
– Да, – ответил Франк, несколько озадаченный, – я – немец из Франконии.
– Следовательно, католик, – сказал я.
– Да, но католик немецкий.
– Значит, что-то общее с поляками у вас есть. Католики все равны между собой. Будучи добрым католиком, вы должны считать себя равным полякам.
– Да, я католик, – сказал Франк, – и добрый католик. А вы считаете, этого достаточно? Мои сотрудники тоже католики. Все выходцы из старой Австрии. Вы думаете, достаточно быть католиком, чтобы править поляками? Вы просто не имеете представления, насколько тяжело править католиками.
– Мне никогда не доводилось править католиками, – сказал я, улыбаясь.
– Ну, так смотрите в оба! Тем паче, – сказал Франк, склонившись над столом и понизив таинственно голос, – тем паче что в Польше на каждом шагу приходится считаться с Ватиканом. За спиной каждого поляка знаете кто стоит?
– Польский ксендз, – ответил я.
– Нет, – сказал Франк, – за каждым поляком – Папа. Святейший отец собственной персоной.
– Должно быть, не очень это весело, – заметил я.
– Как правда и то, что за мной стоит Гитлер. Но это разные вещи.
– Конечно, еще бы, – сказал я.
– А за каждым итальянцем тоже стоит Папа? – спросил меня Франк.
– Итальянцы, – ответил я, – никого не желают иметь за своей спиной.
– Ach so! – воскликнул Франк и рассмеялся. – Ach so!
– Sie sind ein enfant terrible! – ласково произнесла немецкая королева Польши.
– Иногда я задаюсь вопросом, – вступил опять Франк, – как удается Муссолини жить в согласии с Папой?
– Между Папой и Муссолини, – сказал я, – вначале тоже были серьезные разногласия. Оба живут в одном городе, оба претендуют на непогрешимость: трения были неизбежны. Но потом они пришли к соглашению, и сейчас дела идут ко всеобщему удовольствию. Когда рождается итальянец, Муссолини берет его под свою опеку: вначале отправляет его в детский сад, потом в школу, позже обучает ремеслу, соответственно, записывает его в фашистскую партию и до двадцатилетнего возраста определяет на работу. В двадцать лет призывает под ружье, два года держит в казарме, потом увольняет из армии, опять отправляет на работу, по достижении совершеннолетия дает ему жену: если родятся дети, повторяет с сыновьями тот же, что проделал с отцом. Когда отец стареет, не может работать и становится ни к чему не пригодным, дуче отправляет его домой, дает пенсию и ждет его смерти. Наконец, когда он умирает, Муссолини передает его Папе, чтобы тот делал с ним все, что ему заблагорассудится. Немецкий король Польши всплеснул руками, покраснел, побагровел, задыхаясь от смеха, все сотрапезники тоже всплеснули руками и воскликнули: «Ach wunderbar[55]! Wunderbar!» Тогда Франк, отхлебнув большой глоток вина, сказал еще дрожащим от волнения голосом:
– Ох, эти итальянцы! Какой политический гений! Какое чувство справедливости! Жаль, – добавил он, вытирая пот, – что не все немцы католики. Вопрос религии в Германии значительно упростился бы: после смерти мы отдавали бы католиков Папе. Но как быть с протестантами, кому их отдавать?
– Это та проблема, – сказал я, – которую Гитлер должен бы решить уже давно.
– Вы знакомы с Гитлером лично? – спросил Франк.
– Нет, никогда не имел такой чести, – ответил я. – Я видел его только однажды, в Берлине на похоронах Тодта. Я был в толпе на тротуаре.
– И какое впечатление он на вас произвел? – спросил Франк, ожидая ответа с явным любопытством.
– Мне показалось, что он не знал, кому передать прах Тодта.
Новый взрыв смеха заглушил мои слова.
– Могу заверить вас, – сказал Франк, – Гитлер давно решил этот вопрос, nicht war[56]? – и повернулся к сотрапезникам.
– Ja, ja, natürlich! – воскликнули все.
– Гитлер – высший человек. Вы тоже считаете, что он – высшее существо?
Поскольку я колебался, он внимательно посмотрел на меня и сказал с любезной улыбкой:
– Мне хотелось бы знать ваше мнение о Гитлере.
– Он – почти человек, – ответил я.
– Что?
– Почти человек, хочу я сказать, он, собственно, не настоящий человек.