На перекрестках стояли парами еврейские постовые с красной звездой Давида на желтой повязке, неподвижные и бесстрастные среди нескончаемого потока мальчишек, запряженных тройками в сани, детских колясок и ручных тележек, груженных мебелью, кучами тряпок, железками и другим нищенским скарбом.
Люди собирались на углах, постукивая ногами по заледеневшему снегу и голыми руками по спинам друг друга: они стояли, обнявшись по десять, двадцать, тридцать человек, чтобы немного согреться один от другого. Маленькие, убогие кафе на улице Налевской, на улице Пширинек, на улице Закрочимской заполнены бородатыми стариками, тесно стоящими в молчании, чтобы согреть и подбодрить друг друга, как это делают звери. При нашем появлении стоявшие ближе к двери отпрянули испуганно назад, послышались вскрики, стоны, потом вернулась разрываемая натужным дыханием тишина, молчание смирившейся со смертью скотины. Все смотрели на Черного Стражника за моей спиной. Все уставились на его лицо Ангела, всем знакомое лицо, виденное сотни раз в сиянии среди олив возле ворот Иерихона, Содома, Иерусалима. Лицо Ангела, глашатая гнева Господня. Я улыбался тогда, говорил «Prosze Pana» и видел на этих ликах из засаленной бумаги зарождение жалкой улыбки удивления, радости и благодарности. Я говорил «Prosze Pana» и улыбался.
Отряды молодых людей ходили по улицам, подбирая мертвых, они входили в подъезды, поднимались по лестницам, заходили в жилища. Это были молодые монатто, в основном студенты из Берлина, Мюнхена, Вены, были и депортированные из Бельгии, Франции, Голландии и Румынии. Многие были когда-то богаты и счастливы, жили в красивых домах, росли среди роскошной мебели, старинной живописи, среди книг, музыкальных инструментов, среди старого серебра и хрупкого фарфора, а теперь, закутанные в рваные тряпки, они с трудом тащились по снегу, еле переставляя обмотанные тряпьем ноги. Это были молодые умники, получившие образование в лучших университетах Европы, говорившие по-французски, по-богемски, по-румынски и по-немецки на мягком венском диалекте, теперь оборванные, изголодавшиеся, пожираемые насекомыми, все еще страдающие от побоев, оскорблений и мучений, пережитых в концентрационных лагерях и во время страшной одиссеи из Вены, Берлина и Мюнхена, из Парижа, Праги и Бухареста до гетто Варшавы; но в их лицах светился прекрасный свет, молодое желание помочь, облегчить неизмеримую муку своего народа, в движениях и взглядах – благородный и решительный вызов. Я наблюдал их за милосердной работой и негромко говорил по-французски: «Un jour vous serez libres; vous serez heureux, un jour, et libres»[90], молодые монатто поднимали голову и улыбались мне. Потом медленно переводили взгляд на Черного Стражника, следовавшего за мной как тень, вперяли взгляд в жестокого, красивого лицом Ангела, в Ангела Писания, глашатая смерти, и склонялись к простертому на тротуаре телу, склонялись, неся счастливую улыбку голубому лику усопшего.
Они поднимали мертвого бережно, как деревянную статую, клали на телегу, запряженную оборванными изнуренными молодыми людьми; на снегу оставался отпечаток трупа – желтоватое пятно, таинственное и страшное, как все, к чему прикасаются мертвые. Стаи тощих собак, обнюхивая воздух, шли за похоронной процессией; ватаги мальчишек с печатью голода, бессонницы и страха на лицах проходили, подбирая на снегу тряпки, обрывки бумаги, пустые банки, картофельные очистки – драгоценный мусор, который нищета, голод и смерть всегда оставляют после себя.
Из домов доносился слабый напев, монотонная жалобная песнь, обрывавшаяся сразу с моим появлением на пороге; неопределенный запах пота, мокрой одежды, мертвой плоти насыщал воздух убогого жилища, где жалкие старики, женщины и дети громоздились, как узники в камере: кто сидел на полу, кто стоял, прислонившись к стене, кто лежал на куче соломы и бумаги. Больные, умирающие и мертвые лежали на кроватях. Все молчали и смотрели на Ангела за моей спиной. Кто-то продолжал жевать кусок чего-то. Молодые люди с истощенными лицами и белыми глазами, увеличенными линзами очков, стояли у окон и читали. И в этом тоже была попытка обмануть унизительное ожидание смерти. При нашем появлении кто-то вставал, или отлипал от стены, или отделялся от своих и шел нам навстречу, говоря негромко по-немецки: «Я иду».
90
Однажды вы станете свободными, вы будете счастливыми, придет день – и вы свободны (