Анри Мартен
Кара для террориста
I
В день своей казни Абдула Мехмет (настоящее имя неизвестно) обрил себе голову особенно тщательно и аккуратно [1]. Брил, собственно, тюремный парикмахер, Абдула сидел, прикованный запястьями к твердым подлокотникам высокого стула, но, поскольку для бритья цирюльнику предоставили специальный остро отточенный кинжал, — неслыханная привилегия, дарованная смертнику, — Абдула чувствовал себя так, словно совершал ритуальную процедуру сам. Еще бы: он категорически потребовал для последнего бритья кинжал, и вот его требование удовлетворили. Возможно, дело облегчилось тем обстоятельством, что перед казнью на электрическом стуле голову по всякому полагается выбрить, но Абдула над этим не задумывался. Он знал: от неверных всегда можно добиться всего, чего захочешь, если только проявишь твердость. Поэтому он снисходительно-презрительно поглядывал на двоих верзил-охранников, не спускавших глаз с рук парикмахера.
К восьми утра Абдула, чисто выбритый, в свежей белой рубашке, уже сидел на застеленной койке в своей камере. Стул — виртуальную копию электрического — унесли; парикмахер удалился, охранники остались.
Предстоял еще завтрак: кофе, хлеб, масло, джем на подносе, — и Абдула не собирался им пренебрегать. Страха не было, только возбуждение и любопытство, как перед… Как перед свадьбой! — подумалось вдруг Абдуле. У него было две жены — одна… ну, там, неважно, где, другая здесь, в Америке, — и такое предсвадебное возбуждение он помнил очень хорошо: вот сейчас поднимешь вуаль с лица невесты… Точно так же и сегодня: вот-вот поднимется вуаль, только гораздо более таинственная, плотная, весомая… Для многих это будет не вуаль, а тяжкий занавес, который не поднимешь, который сам на тебя падает, давит, душит, заглатывает, обволакивает, увлекает в бездну, и это навсегда, навеки… Такова участь всех неверных, этих вот охранников, а также судий, прокуроров, присяжных, палачей, но и просто всех этих жирных обывателей, всех этих выродков, не познавших путей Всевышнего, променявших Его святую волю на самоуслаждение. Но чего стоят все их сладости, все эти души-унитазы, мобильники-кондиционеры, самолеты-интернеты в сравнении с той сладостью, в которую уже сегодня погрузится, с головою и со всеми внутренностями он, Абдула, верный воин джихада! Аллах акбар!
Абдула не был смертником. Предполагалось, что после теракта — взрыва в переполненном провинциальном торговом центре-гипермаркете — он может и сможет спокойно удалиться. Дело представлялось предельно простым. Не дело даже, так, разминка, тренировка. Взрывчатку с электронным взрывателем еще накануне заложил в подвале возле несущей опоры завербованный уборщик, которому за это обещали две тысячи долларов — тысячу сразу, тысячу потом, после взрыва. Первую тысячу он получил, вторую не получит никогда, разве только в аду: в раю долларов нет, к тому же в рай он все равно не попадет, потому что это страшный грех — убивать людей за деньги. Ему, конечно, не сказали, что взрывчатка настоящая, так, мол, пошумит, подымит, повоняет, попугает… — но взрослый человек, должен был понимать, что просто за «хлопушку» двух тысяч долларов никто никогда не заплатит.
Так что совесть Абдулу из-за того, что пришлось «подставить» мусульманина, совсем не мучила. Настоящий мусульманин не должен быть таким глупым и жадным.
А подставили этого мусорщика красиво, можно сказать, артистично. Конечно, проще простого было бы потом прирезать его где-нибудь без шума, но это возня с телом, лишний риск, всегда может случиться, что тело вдруг найдут, узнают, кто такой, где и в какую смену работал, и потянется цепочка — с кем когда встречался, когда с кем виделся… Кому это надо?
Поэтому избавляться от уборщика решили по-другому. Как избавляться, Абдула придумал сам, и очень из-за этого собой гордился…
Приятный ход мыслей прервала звякнувшая дверь камеры, а еще раньше, за добрую секунду до всяких звуков, напряглись-подобрались охранники: «Ишь ты, гяуры, а чутье имеют», — с усмешкой про себя отметил Абдула.
Дверь распахнулась, и в камеру вошли четверо, заполнив ее собою без остатка. Двоих Абдула знал: директора тюрьмы и прокурора, — а двое других — то ли агенты в штатском, то ли помощники в безликих темно-серых костюмах, — этих и знать не стоило.
Прокурор держал в руках развернутый лист бумаги. Глядя то в него, то в сторону Абдулы, он произнес:
— Абдула Мехмет, тысяча девятьсот семьдесят восьмого года рождения? — больше никаких данных Абдула о себе не сообщил, поэтому приходилось обращаться к нему именно так.
Дурацкие игры неверных Абдулу одновременно и забавляли, и раздражали: ну, чего ты спрашиваешь? Что, сам не знаешь, в какую камеру вошел? Меня что, подменить ночью могли? Или ты боишься меня с охранником перепутать, вместо меня его казнить?!. В ответ на эти глупости Абдула охотнее всего остался бы молча сидеть на своей койке, но охранники такой его охоты не разделяли, угрожающе подвинулись в его сторону, и Абдула нехотя, но не слишком медленно поднялся. Замешкаешься — налетят, рывком поставят на ноги, да еще непременно постараются побольнее головой о ребро верхнего яруса зацепить: в камере Абдула сидел один, но койка все равно была двухъярусная. Украшать свежевыбритую голову кровоточащей ссадиной Абдуле совсем не хотелось, он все утро предвкушал, как будет ослепительно отсвечивать его блестящая голова — голова воина, героя! — в свете фотовспышек, телекамер… Нет, лучше поберечься.
А на втором ярусе в первые дни после заключения в эту камеру располагался по ночам охранник, в обязанности которого, в частности, входило отстегивать Абдулу от койки, — в те первые дни его пристегивали на ночь, — если ночью ему приспичит.
Но хваленая приверженность неверных к собственным правилам и нормам («законам», как любят говорить эти придурки, как будто беззаконным хоть что-то может быть известно о законах!) в этом случае подвела. Абдула чуть не повизгивал от радости, представляя, как будет гонять охранника по двадцать раз за ночь, едва только тот разоспится, однако не тут-то было! С трудом дождавшись, пока с верхнего яруса донеслись первые похрапывания, Абдула заорал, что есть мочи:
— Эй! Мне надо отлить!
Храп прекратился. С верхнего яруса, далеко не сразу, свесилась голова. Охранник помолчал, потом внушительно произнес одно-единственное слово:
— Обоссышься!
Голова исчезла, и тут же возобновился храп.
Своих попыток Абдула возобновлять не стал. О том, что будет, если в туалет ему захочется по-настоящему, Абдуле думать не хотелось. К счастью, вскоре после этого ночные дежурства в камере отменили и пристегивать на ночь Абдулу перестали. Абдула почему-то записал это себе в актив — как победу.
Прокурор тем временем продолжал читать со своего листа:
— Согласно законам штата Нью-Айленд [2], вы были осуждены за терроризм и приговорены к смертной казни на электрическом стуле. Казнь должна состояться сегодня, во вторник двадцать второго апреля две тысячи восьмого года, в десять часов утра по местному времени. Вы осведомлены об этом? — Прокурор умолк и пристально уставился на Абдулу. Тот молча то ли кивнул, то ли мигнул, и прокурор, сочтя это достаточным подтверждением, продолжил, уже не глядя в документ: — Так вот, казнь сегодня не состоится. Губернатор штата вас помиловал. Смертную казнь вам заменили на пожизненное заключение. — Пауза. Затем, снова глядя в бумагу: — Сегодня вас переведут в соответствующую тюрьму, где вы будете отбывать остающуюся часть заключения (иронию этой «остающейся части» никто, похоже не заметил). Конвой за вами уже прибыл. — И прокурор умолк, теперь уже окончательно.
Неизвестно, какой он ждал реакции на свои слова от Абдулы, но не дождался никакой. Абдула ему просто не поверил и потому оставался стоять спокойно, ожидая продолжения. Ему ли не знать всех этих гяурских штучек? — От смертника никогда не известно, чего ждать: какой-нибудь замухрышка вдруг такую прыть покажет, полдюжины охранников по углам раскидает; в иных случаях, слышал Абдула, приходилось смертника из камеры буквально пожарными крюками выковыривать, — недаром накануне из камеры стол со стулом вынесли и за решетчатою дверью всю ночь, сменяясь, продежурили охранники. А вот у русских, говорят, и того проще: ничего смертнику заранее не сообщают, а неожиданно пристрелят прямо в камере, а тело потом те же бедолаги заключенные вынесут и кровь с мозгами со стенок смоют. Ковров там нет, беречь нечего… Ну, здесь, хвала Всевышнему, не Россия. Крюками выковыривать или прямо в камере стрелять не станут, а вот так, постараются сперва расслабить, успокоить, помилование смертнику пообещать… Он и пойдет покорно, как баран, «в соответствующую тюрьму» за «остающимся сроком»… Но Абдула не баран. Когда помилование, акт показывают.
1
Описывая террориста-мусульманина, автор далек от мысли обличать или оправдывать ислам. Судить о том, насколько располагает или не располагает к терроризму исламское мировоззрение, не входит ни в намерения автора, ни в его компетенцию. В сегодняшнем мире террористы — это главным образом мусульмане, тридцать лет назад «главными» террористами на свете были католики-ирландцы, с ними небезуспешно соревновались цейлонские тамилы, взорвавшие Раджива Ганди, а еще прежде это были люди коммунистических убеждений («красные бригады»). Спектр достаточно широк; между тем, если я ничего не могу сказать о вере и убеждениях тамилов, то католичество и вообще христианство, исповедуя принцип «Возлюби ближнего твоего, как самого себя» (Лк 10:27) и призывая вслед за своим Основателем: «Любите врагов ваших» (Мф 5:44), — к терроризму определенно не склоняют. И даже коммунизм, учение по своей сути террористическое, приветствуя и применяя массовый террор где только может, террор индивидуальный одобряет, как ныне модно выражаться, «не однозначно»: Ленин отвергал его, считая малоэффективным, а следует заметить, что по коммунистической шкале с ее десятками миллионов жертв даже такие масштабные акты, как 11 сентября, проходят по разряду террора скорее точечного, индивидуального. При этом, однако, люди становятся коммунистами не обязательно из любви к террору, и в рамках любого мировоззрения или веры делаться либо не делаться террористом человек решает сам.