В душе все постепенно успокоилось: что она знает, эта ведьма, сколько кому жить, сколько кому сидеть? Вообразила себя Всевышним! Богом себя вообразили, сволочи! Ну, погодите, всем вам достанется, всем!..
Остаток пятницы, как оказалось, был отведен еврейской школе (Абдула-то надеялся, что на сегодня его уже оставили в покое: не тут-то было!). После обеда, — как раз кино закончилось, — открылось «зазеркалье», и Абдула с удивлением обнаружил там человек сорок мальчиков лет от семи до десяти, в аккуратных черных костюмчиках, в белых рубашечках, в кипах с черно-белым узором, и многие, конечно же, в очках. Вдоль щек у них свисали забавные прядки волос, у большинства прямые, у некоторых вьющиеся: «Пейсы», — догадался Абдула. У мальчиков постарше, которые явились вслед за этими, минут примерно через двадцать, пейсы были позаметнее и вились уже почти у всех («На бигуди, что ли, накручивают?» — подумал Абдула), а у самых старших, которые пришли последними, это были уже замечательные, артистически ухоженные локоны.
Каждую группу сопровождала одна и та же воспитательница лет пятидесяти, сухощавая, высокая, в строгом темно-сером платье, на глазах очки в металлической оправе, манеры угловатые, суровые. Дети и младшие, и старшие слушались ее беспрекословно. Заполняли помещение и выходили из него они совершенно бесшумно, — как это у них получалось в темноте? — Абдула, впрочем, не мог бы сказать, свет ли гаснет в «зазеркалье», или это просто темнеет у него стекло? — «Наверное, стекло темнеет, иначе как бы они так быстро и без толкотни сменяли там друг друга?» — подумал Абдула уже после первой группы. Гордость сделанным умозаключением какое-то время занимала его, потом он подумал: «А как же «она» тогда в конусе виднеется?» — и решил, что, наверное, иногда стекло темнеет, а иногда и вправду свет гасят. Можно будет сравнить оттенки…
Самые младшие сначала чинно выстроились за стеклом, в полуметре от него, — места как раз на всех хватало, — а воспитательница, стоя чуть позади в центре, что-то недолго, минуты три, говорила им на иврите.
Абдула не думал, что их притащили сюда аж из Израиля, нет. Просто и в Америке в еврейских школах детей обучают родному языку — и правильно делают. Евреи вообще молодцы, не то, что эти гяуры, а по-еврейски гои. Вон, и одевают детей, как положено, а не так, словно с детства готовят их к гей-парадам… Абдула родился далеко от Святой Земли и в отличие от большинства своих соратников никакой ненависти к Израилю не испытывал, скорее, наоборот, немного сожалел, что не выходит с ними договориться и вести борьбу против неверных вместе. Вслух со своими Абдула такими мыслями делиться бы не стал: не поняли бы, а жаль! Каких бы дел мы тогда вместе наворочали! Опять же дети Ибрахима — и они, и мы: они от Исхака, мы от Исмаила (который, кстати, старше), но все равно братья!.. — Абдула не вспоминал, что от Исмаила, собственно, происходят одни арабы: в исламе вера важнее происхождения. Хоть и не араб, он считал себя таким же потомком Исмаила, как и чистокровные арабы. Точно так же христиане числят себя потомками Авраама, хотя и чужие ему по крови…
Выслушав объяснения воспитательницы, дети какое-то время молча переминались с ноги на ногу, потом начали шевелиться резвее, постепенно поднялся самый обычный детский галдеж. Кто-то из мальчишек, из самых маленьких, первым догадался, закричал громко по-английски: «Террорист!» — и, сложив руку пистолетом, выставил ее в сторону Абдулы и начал как бы палить, восклицая: «Паф! Паф!» Остальные, словно ждали сигнала, тут же последовали его примеру, и скоро чинный ряд аккуратных ребятишек превратился в орущую потную группу, жмущуюся к центру, поближе к Абдуле, и с раскрасневшимися лицами ведущую по нему плотный беспорядочный огонь растопыренными пальцами: «Паф! Паф-паф!»
Воспитательница детям не мешала, спокойно стояла и ждала минут десять, а потом, когда положенное время, как видно, истекло, громко захлопала в ладоши, сразу перекрыв многоголосый «Паф! Паф!», и дети на удивление быстро умолкли и снова стали в ряд.
Свет в «зазеркалье» погас (или стекло потемнело), а минут через пять там стояла уже другая группа мальчишек, чуть постарше. Эти вели себя примерно так же, как и предыдущие, тоже довольно скоро от созерцания перешли к стрельбе, и Абдула даже подыграл им, вытянув в их сторону обе руки с растопыренными пистолетом пальцами и открыв ответный огонь: «Бах! Бах!»
Дети пришли в восторг и запалили с удвоенным энтузиазмом: «Паф-паф!» Кто-то из них закричал: «Я тебя убил, Абдула, падай!», — остальные подхватили: «Я тебя тоже убил, падай, падай!». Абдула послушно повалился на пол, картинно перекатился раз, два и замер. Дети, постреляв еще немного, смолкли, прижались к стеклу, глядели на лежащего неподвижно Абдулу, не отрываясь. И тогда Абдула неожиданно вскочил с пола и рывком бросился к стеклу, испуская жуткий рев: «Аа-а-а!!!»
Дети в ужасе отпрянули, свет немедленно погас. Никаких звуков из-за стекла больше не доносилось: очевидно, звук здесь, когда надо, перекрывался. Как там воспитательница наводила порядок, Абдула, следовательно, узнать не мог, но справилась она отлично: следующая группа возникла точно по графику, минуты от силы через полторы.
Этим было лет по тринадцать-четырнадцать, и никакой стрельбы с ними не произошло. Выслушав воспитательницу, они сперва спокойно постояли, негромко переговариваясь и обсуждая скорее обстановку в камере Абдулы, нежели самого Абдулу. Один из них, веснущатый и рыжеватый (и в очках, конечно), сделал было движение в сторону Абдулы, как бы намереваясь о чем-то спросить, но передумал и отступил.
Потом они все сгрудились плотной группкой и стали ходить вдоль стекла, следуя за движениями Абдулы, который в этот момент принялся расхаживать по своей камере. Кроме стекла, Абдулу отделяла от них только невысокая кушетка, так что и он их, и они его видели отлично.
— Абдула! — стали доноситься из-за стекла голоса, — сперва робко, потом погромче: — Абдула!
— Ну, чего вам? — повернулся к ним Абдула, остановившись у окна (теперь закрытого).
— Почему ты убиваешь людей, Абдула? Тебе нравится убивать, Абдула?
Вопросы сыпались вразнобой, скоро они слились в неразличимой перекличке, но один, не самый громкий, кстати, вдруг прозвучал совершенно отчетливо:
— А меня ты убил бы, Абдула?
Абдула посмотрел и увидел, кто спрашивает, — тощий невысокой парень, стоявший ближе всех, вытягивая тонкую свою шею и глядя на Абдулу большими карими глазами: очков он не носил.
— Ты хотел бы убить меня, Абдула? — и шея его вытягивалась все больше, как бы приглашая Абдулу сомкнуть на ней ладони и душить, душить…
К счастью, время этой группы тоже истекло.
Последними пришли самые старшие, частью подростки, частью уже юноши. Очков среди них не носил почти никто: может, носили контактные линзы, а может, кое-кто и вылечился, — с возрастом близорукость иногда проходит, особенно с такими, как у них, врачами… По этим, старшим, было ясно видно, что к слою они относятся не к самому среднему: если младшие мальчишки были одеты просто чисто и аккуратно, то эти — элегантно. И вели они себя сдержано, у стекла не толпились, из воображаемых пистолетов не палили и шеи свои для удушения не протягивали. Нет, они держались солидно, разговаривали меж собой негромко и на Абдулу поглядывали с откровенным презрением.
Один из них, повыше остальных, с широкими спортивными плечами, светлой шевелюрой из-под кипы (пейсов он не носил) и светлыми голубыми глазами без очков, отделился от группы парней, с которой беседовал, и со словами: «Да, я скажу» — подошел и стал за стеклом прямо напротив Абдулы, который сидел на кушетке.
— Абдула, — начал он, — я хочу тебе сказать… Да, нас предупредили, чтобы мы тут не ругались, и потому всего, что я хотел бы тебе сказать, я говорить не буду!
Воспитательница насторожилась, но пока не вмешивалась, а из группы, от которой отделился парень, донеслись одобрительные смешки.