— Так вот, — продолжал парень, — ругаться я не буду, это запрещено. Однако у меня есть мнение, и я, свободный гражданин свободной страны, имею право его высказать, и никто не может мне это запретить! — с оттенком вызова он бросил взгляд в сторону воспитательницы: та по-прежнему молчала.
— Так вот, — повторил парень, — по моему мнению, Абдула, ты самый вонючий говнюк на свете!
— Кевин! — строго подала голос воспитательница.
— Да, мэм! — Кевин поклонился в ее сторону. — Я закончил!
И под одобрительные возгласы товарищей он вернулся к группе, от которой перед этим отделился.
После этого наступила очередь девочек. Одетые в те же цвета, что и мальчики, — черные юбочки, белые блузочки, черные жилетки, — и с такими же, как у мальчиков, кипами-шапочками, из-под которых почти у всех выбивались кудряшки, и черные, и рыжие, и светлые, и просто никакие, они вели себя, конечно, по-другому: пальчики в пистолеты не складывали, «Паф-паф!» не кричали, а стояли в ряд, переминаясь, попрыскивая и перешептываясь. Те, что постарше, держались посвободнее, на Абдулу смотрели посмелее, но все равно вопросов никаких не задавали, по крайней мере, в двух первых группах, и что там у них по его поводу кружилось в головах, было непонятно.
Не ясно было Абдуле и то, из разных ли они школ, мужской и женской, или же из одной, — уж очень совпадала форма одежды, — но с раздельным обучением.
Раздельного обучения Абдула не мог не одобрить — и с точки зрения морали, разумеется: нечего недозрелым подросткам переглядываться, обмениваться записками, да и чем похуже заниматься, — но и с точки зрения учебы: мужчинам и женщинам в жизни надо знать разные вещи, разные предметы проходить, и даже те, что будут у них общие, хоть химия, хоть математика, хоть литература, мальчикам и девочкам надо преподавать по-разному… Сколько мир стоит, так было, но теперь этим придуркам разве что-нибудь втемяшишь? — Равенство! Равенство! Где они взяли это равенство? Не было никогда на свете никакого равенства, и впредь никогда не будет!..
В отличие от мальчиков, девочки, оказалось, были разбиты всего на три группы: то ли в этой школе их училось меньше, то ли просто не каждой захотелось посмотреть на террориста. Самые старшие, уже, собственно, девушки, вели себя совсем свободно. В упор, не стесняясь, разглядывали Абдулу, в голос обсуждали его внешность: «Какой коротышка! Злодеи всегда были коротышки! Ну да, Сталин, Гитлер…»
«Наполеон, Ленин!» — хотел добавить политически грамотный Абдула, но сдержался: не стоило с этими соплячками разговаривать, да и плевать он хотел на Ленина с Наполеоном! Слово «коротышка», однако, его задело: вовсе он не был коротышкой, среди своих считался даже крупным, а маленьким казался только по сравнению с этими дылдами…
Одна из девушек, полненькая, с рыжеватыми кудрями из-под шапочки, с дерзким выражением на круглом лице, отошла от подруг и, глядя прямо на Абдулу, который то расхаживал взад и вперед, заложив руки за спину, то приседал на лавке или на кушетке, но совсем от девушек не отворачивался: молоденькие, приятно… — так вот, став прямо в центре и глядя в упор на Абдулу, она сказала:
— Среди погибших в гипермаркете в большинстве были женщины, пятьдесят три из восьмидесяти семи… Вы не могли не предполагать этого заранее: женщины всегда составляют большинство посетителей и персонала в гипермаркетах. Вы, наверное, ненавидите женщин?
— Ну да, он женоненавистник! — раздались голоса. — Или же просто не знает, для чего нужны женщины! Он женщин любит только убивать!
— Абдула, — спросила еще одна девушка, смуглая, с орлиным носом, — А ты когда-нибудь кого-нибудь любил?..
— Там, откуда ты родом, — снова вмешалась первая, — вообще кого-нибудь любят или только всех убивают?
— Там ваши всех убивают! Ваши! — заорал Абдула и уселся на лавку, повернувшись спиной к этим девчонкам.
Настроение испортилось от глупых вопросов и оттого, что в первый раз признался напрямую в своем неамериканском происхождении. «Там» значит «не тут». Прежде он никогда так не попадался, всегда такие вопросы-ловушки обходил молчанием, а тут вот разорался… Ладно, не велика беда. Из тюрьмы меня за это не выгонят, из Америки не депортируют.
Когда умолкли голоса за спиной, до ужина оставалось еще добрых два часа. Абдула обернулся и увидел, что вместо девушек в «зазеркалье» находится группа взрослых людей, четверо мужчин и трое женщин. По кипам и локонам-пейсам на всех мужчинах Абдула догадался, что это, наверное, преподаватели из той же самой школы или школ.
Эти не шумели, громко между собой не разговаривали, никаких вопросов Абдуле не задавали, а только постояли несколько минут, перекинулись двумя-тремя репликами и скрылись в темноте.
А следом появилась, ну, разумеется, «она», «эта ведьма», «стерва», директриса, словом, Ким Барлоу.
Мисс Барлоу, все в том же неизменном платье, расхаживала по пространству «зазеркалья» широкими шагами, заложив руки за спину, как перед этим Абдула, и молчала. Потом остановилась, повернулась к Абдуле и произнесла:
— Ну, как тебе сегодняшний визит?
Поскольку Абдула не отвечал, она продолжила сама:
— Надо сказать, мне стоило огромного труда убедить их приехать сюда сегодня: они боялись не успеть вернуться до первой звезды, боялись нарушить шабат. Переговоры начались четыре месяца назад, задолго до того, как ты сюда попал… Мне пришлось заранее приготовить все необходимое, транспорт, обед: еду мы заказали в кошерном ресторане, здешняя кухня бы не справилась, — ты представляешь себе, что значит приготовить триста порций?
Абдула как раз представлял и очень даже хорошо: дежурил в свой черед на кухне в учебном лагере. Там людей, конечно, бывало за столом поменьше, но все равно совсем непросто накормить даже сотню человек, а тем более такую вот ораву… «И для чего ей это все надо?» — в который раз недоуменно подумал Абдула.
— А еще помещения для занятий, — продолжала Кимберли, — ведь пока одна группа любовалась на тебя, с остальными занимались, читали Тору, пели псалмы…
«Ну да, не зря же навезли столько преподавателей!» — подумал про себя Абдула.
— В общем, все обошлось, — продолжала мисс Барлоу. — Сейчас их развозят по домам, уже последнюю партию, сначала на вертолетах: у меня два прекрасных пассажирских вертолета, по восемьдесят мест, — а потом каждого до своего порога, так что никто из них не нарушит шабат, все будут дома еще до первой звезды. Как видишь, сегодняшний визит мне стоил немалых средств и усилий! Будет жаль, если ты его не оценишь!
«Да она что, издевается?! — мысленно воскликнул Абдула и тут же с возмущением себя одернул: — А ты думал, она чем тут еще занимается? Она что-нибудь еще делает, кроме издевательства?»
— Когда-нибудь я непременно организую визит сюда студентов медресе, тебе, конечно, будет интересно…
Абдула молчал.
— Ну, ладно, — спокойным тоном заключила мисс Барлоу. — Оставляю тебя наедине с твоими мыслями. Тут кое-кто еще захотел на тебя посмотреть, но не думаю, чтобы они стали тебя сильно отвлекать. Это персонал нашей тюрьмы: охрана, повара, водители транспорта, — большинство из них ведь до сих пор в глаза тебя не видели! Но это люди занятые, работающие, им не до пустых разговоров, так что остаток дня ты проведешь спокойно. И сможешь хорошенько подумать на досуге: зачем же ты все-таки убил мою маму?..
С этими словами Кимберли исчезла в сгустившейся темноте. Потом, минуты через три, тьма за стеклом, как всегда, стала рассеиваться, но в этот раз не до конца, «зазеркалье» так и осталось погруженным в полумрак, так что те, кто там находился, — Абдула даже не мог разглядеть, сколько именно их там было! — видели Абдулу отлично, тогда как сам он видеть их не мог.
Субботним утром снова были школьники, но уже не из религиозной школы, а из обыкновенной, светской, государственной.
«Зазеркалье» здорово изменилось: когда они успели, всю ночь работали, что ли? — пространство за стеклом оказалось гораздо больше, чем обычно, как если бы полукруглую камеру Абдулы примкнули к другому кругу, побольше.