Богданов не ответил прямо на вопрос.
— Петрунин бежал на той самой машине, которую ты ему дал, чтобы он нашел штаб отряда, — сказал он. — Отряд был под Любомлью, а я его в Криницах достал.
— Если «достал», значит, и ты в этих Криницах был?
— Нет, то есть да. А почему я должен перед тобой отчитываться? Я выполнял задание полковника.
— Отчитываться передо мной ты не должен, но ответь мне, Богданов, как получилось, что отряд был еще под Любомлем, а ты до Криниц доскакал?
— Что ты хочешь этим сказать? — следя за Самохиным сузившимися глазами, спросил Богданов.
— А то, что молодой лейтенант Петрунин мог ошибиться, мог в поисках отряда заехать дальше чем следует. А ты-то что в этих Криницах забыл? Штаб отряда? Он же в Любомле был.
— Мы тоже выходили из окружения...
— Не «мы», а ты бежал до самых Криниц. А когда тебя увидел там Петрунин, ты попытался убрать свидетеля.
— Вот как? — очень спокойно сказал Богданов. — За клевету я тебя притяну куда следует. Пожалеешь...
Подбежала запыхавшаяся Марийка. У них обоих, наверное, были такие лица, что она в ужасе всплеснула руками:
— Сейчас же замолчите! И немедленно по своим палатам!
— Очень пожалеешь, старший политрук Самохин, — так же, не повышая голоса, повторил Богданов. — А я-то щадил тебя. Она вот, — кивнул он в сторону Марийки, — убеждала меня ничего тебе не говорить. Ну что ж, откровенность за откровенность. Не обессудь! В машину, на которой ехала твоя семья, было прямое попадание бомбы...
Андрей, опустив голову, изо всех сил вцепился побелевшими пальцами в костыли. Вспомнил: такие же пальцы были у Ветрова на ручках пулемета.
— Неправда! Это неправда! — словно издалека донесся до него срывающийся голос Марийки. — Не смейте так говорить!
— Нет, правда! — сказал Богданов, словно крышку гроба захлопнул. — И напрасно вы, милая Марийка, так долго лишали нас удовольствия побеседовать со старшим политруком. Я, конечно, сожалею, что вынужден передать столь огорчительную весть, но зато сегодня мы выяснили противоположные точки зрения на весьма немаловажные обстоятельства...
Волна, словно сжимаясь в кулак, медленно вырастала у прибрежных ноздреватых скал, выбирая, куда ударить; белый гребень с шипением начинал скользить по зеленоватому прозрачному склону, и тяжелая масса воды с пушечным гулом била в берег, взметая пену и брызги.
Шум этот не давал говорить, да и что можно было сказать, когда до расставания оставались считанные минуты? Андрей исподволь глянул на часы, прислушиваясь, не подаст ли сигнал машина, которая должна была везти его в порт, а Марийка и не думала прощаться. Она стояла, следя невидящими глазами за возникающими и разрушающимися волнами, подставляя лицо ветру, перебиравшему темные завитки волос, теребила концы белой косынки, трепетавшей в ее руках на ветру.
— Вот вы и уезжаете, Андрей Петрович, — сказала наконец Марийка, быстро взглянув на него. Хотела еще что-то добавить, но промолчала.
— Уезжаю, да не в ту сторону, — ответил Самохин. Он взял Марийку под руку и, слегка прихрамывая, медленно пошел с нею по тропинке через зеленые заросли, направляясь к зданию госпиталя.
— Я хотела вас попросить, Андрей Петрович, — решилась наконец Марийка. — Я, может быть, не так себя веду, но... напишите мне, как приедете... устроитесь...
— О чем разговор? Конечно же, Машенька... И ты мне обязательно. Мы с тобой вроде брат и сестра — одной крови...
Андрей зашел в каптерку, взял свой чемодан, который приобрел в автолавке Военторга, достал сверток для Марийки.
— Это тебе на память, — сказал он.
Она вспыхнула, с радостью прижала сверток к груди, пряча смущение, не выдержала, отогнула угол оберточной бумаги. В свертке набор духов и алый отрез дорогой тонкой ткани на платье. Не считая себя большим специалистом в подобных делах, Андрей все-таки решил, что темноволосой Марийке будет к лицу красное с белым горошком платье, и, кажется, не ошибся в выборе.
— Наденешь в день победы, вспомнишь, как вместе воевали, — невесело пошутил он: слишком рано было говорить о победе.
— Спасибо, Андрей Петрович, — каким-то чужим голосом сказала Марийка и так и застыла, прижав сверток к груди, с вымученной улыбкой на лице, изо всех сил сдерживаясь, чтобы не заплакать.
— До свидания, Марийка!
— До свидания, Андрей Петрович!
У ограды госпиталя ждал «газик», присланный управлением погранвойск.
Андрей дружески пожал Марийке запястье, распрощался с провожавшими его врачами, медсестрами, ходячими ранеными, еще раз кивнул на прощанье Марийке.
Она ответила и все так же, не разжимая рук, осталась стоять у ограды, следя за ним широко открытыми, почему-то испуганными глазами. Андрей вспомнил платформу с углем, тревожные гудки паровоза, рев самолетов, частую дробь пулеметных очередей, топот многих ног, беженцев, штурмующих эшелон, и такие же вот широко открытые, испуганные глаза склонившейся над ним Марийки, страшный крик ее, когда не стало матери. Уже садясь в машину рядом с шофером, еще раз оглянулся, запомнил Марийку навсегда — тоненькую, в белом халате, с прижатыми к груди руками, с белым как бумага без единой кровинки лицом.
ГЛАВА 3. ХЕЙДАР
— Акбелек! Ёлбарс! Айлан! Айлан!
Ичан отстранился от костра, стал всматриваться в ночь, туда, где у подножия скалы с неясным топотом и шумом теснилась отара.
В освещенном красноватым пламенем кругу появились две огромные туркменские овчарки с обрезанными ушами, свирепыми мордами, на мгновение замерли, увидев пришельца, сидевшего напротив Ичана, и, словно подстегнутые бичом, умчались в темноту.
Ичан вскочил на ноги, пробежал вслед за ними несколько шагов. Он и сквозь тьму угадывал, как мчится по кругу ближе к отаре Акбелек — Белая нога, а навстречу ей подальше от овец — могучий, смело нападавший на волка Тигр — Ёлбарс.
Вот они встретились где-то там, за отарой. Это Ичан узнал по тому, как коротко рявкнул Ёлбарс, приветствуя свою подругу. Спустя две-три минуты обе собаки снова выскочили к свету костра.
— Айлан! Айлан!
Это означало: «Кружись», «Беги по кругу»!
Рявкнув друг на друга, Ёлбарс и Акбелек начали второй круг патрульной пробежки, а Ичан все еще стоял, всматриваясь в слабо освещенную звездами Мглу, как будто там можно было найти ответы на мучившие его вопросы.
Ичан не торопился возвращаться к Хейдару, пришедшему к огню прямо из ночи. Он даже думал сейчас совсем не о нем, потому что еще не решил, как о нем думать, и не знал, зачем пришел этот человек одного с ним племени, с которым впервые встретился он за тысячи километров отсюда — в заполярных шахтах Воркуты.
Ичан стоял и смотрел, определяя, как ведет себя отара, думал о своих собаках. Акбелек — та никуда от овец не уйдет. Задремлет чабан, отара двинется с места, Акбелек — за ней. Хозяину — «Гав-гав!», вставай, мол, уходим... А вот Ёлбарс — пустая голова — в прошлую осень за волчицей гулять пошел. Ичан сам видел, как по горному хребту пробежала гуськом цепочка волков, а среди них — огромная белая собака. Как раз в это время целую неделю пропадал Ёлбарс. Ичан готов был поклясться аллахом, что именно Ёлбарс якшался с волками, забыв, для чего существует. Волки боялись Ёлбарса и не трогали его. А он их не боялся, но тоже не трогал. Ёлбарс их просто не видел, этих проклятых волков. Он видел одну волчицу!.. Ест за двоих. Давал сегодня Ичан собакам хамид ногола — ячменные колобки. Ёлбарс свой колобок съел и еще в руки смотрел, хвостом вилял, просил глазами: «Ай, Ичан, дай еще немного, очень мало ты мне дал!..»
Ичан вздохнул, покосился на костер, перед которым как будто задремал, лежа на кошме, старый Хейдар, со злостью подумал: «Надо у колхозного сторожа берданку взять, убить этого Ёлбарса. А если еще раз волчица придет, этот Ёлбарс сам ей в подарок лучшего барашка отдаст?!»
Ожесточившись сердцем против Ёлбарса, Ичан подумал, что в присутствии гостя так стоять и смотреть в темноту, когда с отарой ничего не может случиться, просто неприлично. Еще раз вздохнув, он бегом (Ичан не ходил, только бегал) вернулся к костру.