Майор проводил Андрея до стоявшей у пакгауза грузовой машины. В кузове — сети, непромокаемая рыбацкая роба, бахилы, рогожные мешки с угловатыми очертаниями, по-видимому набитые вяленой рыбой. Возле машины только один человек в форме железнодорожника, с руками, темными от въевшегося в поры металла и мазута.
— Почет и уважение рабочему классу! Доброго здоровья, Мурадберды! — приветствовал шофера Судзашвили и, едва выслушав ответное приветствие, без долгих проволочек попросил: — Возьмите с собой старшего политрука до Кызыл-Арвата. Вещей никаких, места займет немного.
— Пожалуйста, садись, поедем! — сказал Мурадберды.
— Машина у вас надежная?
— «Ласточка»-то? — Шофер похлопал рукой по запыленному кузову. — Вполне, товарищ начальник. Сами из железочек и палочек собирали. Какие только бывают у машин болезни — всеми переболела, теперь ничего не боится.
— Ладно. До моря твоя «Ласточка» доехала, домой сама побежит... — Судзашвили не договорил. Какое-то восклицание на родном языке непроизвольно вырвалось у него. Сузившимися глазами он всего секунду что-то наблюдал, затем, сорвавшись с места, устремился к мазанке комендатуры.
— Старший политрук, идем со мной! — крикнул он на бегу.
Когда Самохин входил в дежурную комнату, двое конвойных в форме войск НКВД выпроваживали в камеру предварительного заключения Митьку Штымпа и Ардальона Лягву. Оба, шумно протестуя, «качали права».
На столе перед майором — небольшой чемодан, пачки денег. Майор, высоко вскинув красивую голову и упираясь руками в стол, кричал на светловолосого, загорелого портового рабочего, стоявшего перед ним:
— Слушай, дорогой! Скажи, пожалуйста, ты майор или я майор, ты комендант или я комендант? Ты здесь можешь людей сажать или я могу их сажать?
Портовый рабочий, бледный и взбешенный не меньше майора, обернулся к вошедшему Андрею.
— Вы старший политрук Самохин? — спросил он и, получив утвердительный ответ, предъявил красную книжечку: «Лейтенант госбезопасности Овсянников». — Вы мне тоже будете нужны. — Он снова повернулся к коменданту: — Товарищ майор, ваши люди сорвали мне операцию. Сейчас у меня нет ни минуты, но мы еще встретимся. Арестованные и чемодан — опечатайте его и уберите в сейф — под вашу личную ответственность.
Овсянников вышел. Самохина прошиб холодный пот: Штымп и Лягва «огладили» Белухина — его чемодан.
— Вах! — вскинув ладони над головой, воскликнул Судзашвили. — Какой ты идиот, Шота! Какой идиот! С кем связался! Перестарались, сволочи!
Дороги, дороги, дороги... И в глубоком тылу фронтовые дороги...
Вперед и вперед неторопливо бежит, дребезжа и поскрипывая от старости, штопаная-перештопанная «Ласточка». Густой, горячий воздух бьет в лицо, гудит в ушах. За машиной стелется пыль, клубится у заднего борта, оседает на лицах и одежде.
Запах сетей, просмоленных веревок и вяленой рыбы, запах моря, смешанный с горячими и пыльными запахами пустыни, быстрое движение, встречный, иссушающий кожу ветер — все это отодвигало думы, притупляло неутихающую боль.
Несмотря на мрачные предсказания, «Ласточка» благополучно доставила Самохина до Кызыл-Арвата — небольшого пристанционного поселка, раскинувшегося в предгорьях Копет-Дага. Вдоль дороги замелькали дома, сложенные из камня-песчаника, глинобитные туркменские кибитки с плоскими крышами, редкие, иссушенные зноем деревья. Потянулась водоводная эстакада, с которой наливали установленные на платформах десятитонные чаны для Красноводска. Андрей распрощался со своими спутниками, отряхнул пыль, раздевшись, вымылся под краном эстакады.
Освежившись, Самохин направился к станции, выбирая, кого бы спросить, где пограничный КПП. Если полковник Артамонов дозвонился до Красноводска, то Кызыларватскому погранпосту наверняка дано распоряжение, как ему следовать дальше.
Из ближайшей пристанционной глинобитной постройки вышел солдат пограничник и доложил: «Товарищ старший политрук, вас просит к себе лейтенант».
Но вместо начальника КПП в глинобитной мазанке контрольно-пропускного пункта Андрея встретил крайне утомленный, с черными кругами вокруг глаз, русоволосый лейтенант госбезопасности Овсянников.
«Когда только он успел проскочить до Кызыл-Арвата?» Судя по невеселому виду Овсянникова, едва ли ему удалось напасть на след эпроновца.
— Как доехали? — держась подчеркнуто корректно, спросил Овсянников и, когда Андрей сказал, что доехал хорошо, приступил к делу без проволочек:
— Расскажите подробно, что произошло у вас на борту сейнера, постарайтесь вспомнить все, о чем вы говорили с Белухиным, слово в слово...
...Когда закончилась беседа с Овсянниковым, уже наступил вечер.
Самохин и Овсянников вышли во двор, где их ждала машина, с которой они должны были ехать в Ашхабад.
Из-за гор поднималась луна, над темными зубцами и увалами разливалось ее неяркое сияние. Тянуло ветерком. В поселке дружно горланили петухи, возвещая конец такого нескончаемого и такого утомительного дня, первого дня старшего политрука Самохина на среднеазиатской земле.
ГЛАВА 6. ЯКОВ КАЙМАНОВ
Полковник выслушал Рамазана, похвалил за расторопность, распорядился, чтобы его до рассвета вместе с ишаком доставили на машине в район тех родников, куда должна была прийти отара Ичана.
Перед тем как отпустить чолока, Аким Спиридонович усадил его перед собой, придерживая за плечо крупной рукой, сказал:
— Ты принес важную новость, Рамазан, я напишу твоему отцу, пусть знает, что у него растет добрый сын. Насчет матери Фатиме не беспокойся, Яков Григорьевич часто бывает у нее на Даугане. А ты, если еще кого заметишь или узнаешь что-нибудь, сообщай нам.
Жаркий румянец пробился у Рамазана сквозь многолетний загар: еще бы, сам полковник с ним разговаривает, как со взрослым! Отец на фронте получит письмо, гордиться будет.
Кайманов знал, Аким Спиридонович сегодня же исполнит свое обещание. То-то обрадуется Барат! Яков представил себе чернобородого (наверное, он и на фронте не сбрил свою бороду), с мощной грудью, почти квадратного, короткого и широкого, не унывающего друга детства Барата, с которым прошли лучшие годы. Где он сейчас, что с ним? Жив ли? Не ранен ли? Что ж, славный растет у Барата сынок, радость отцу.
— Зайди к моей Оле-ханум, — сказал Яков Рамазану, — она там приготовила тебе кое-что в дорогу. Я проводить тебя не могу, проводит старшина Галиев.
— Болды! — кивнул головой Рамазан. — Хош! — сказал он, прощаясь, и всем троим — Кайманову, Ястребилову и полковнику — подал в знак уважения не одну, а сразу две руки. Ястребилов приказал дежурному вызвать Галиева.
— А теперь прошу еще немного внимания, — сказал полковник, когда Рамазан в сопровождении старшины вышел, и развернул на столе карту участка отряда.
Горные хребты расползались по всей карте коричневыми многоножками. Между ними, с трудом выбираясь на склоны, пролегли извилистые линии дорог, ломаным рубцом пролегла через всю карту граница. Рядом с границей, по ту сторону рубежа — скопление квадратиков, означающих закордонный пограничный город. Дорога проходила через него и уходила в такую густоту коричневой краски, что даже привычному к топографическим картам глазу и то нелегко было представить, какие там горы.
Артамонов подвинул к себе ту часть карты, где было обозначено прикордонье.
— Уже сейчас поступают сведения, — сказал он, — о появлении немалого количества мелких банд. Базируются они в Кара-Кумах и в этих горах. Направляет их, по крайней мере большую часть, одна и та же рука — германская разведка. Цель: воспользовавшись трудностями военного времени, учинить беспорядки, отвлечь на эти банды наши силы. Кстати, тот же Аббас-Кули может задуматься: «А почему старому Хейдару разрешили в военное время жить в погранзоне?» Тебе, Яков Григорьевич, поручается все узнать насчет Хейдара и дать свои предложения. Как только найдешь его семью, немедленно сообщи мне. Комендант! — Полковник всем корпусом повернулся к Ястребилову: — Когда у тебя начинают работать курсы следопытов?