Допросили молодого бандита, который подтвердил, что действительно главарь их — Аббас-Кули, но где он сам и где заложники, никто не знает.
Положение осложнилось тем, что Самохину надо было или оставлять часть своего отряда для охраны и конвоирования захваченной группы, или вести с собой заведомых врагов. На горбах верблюдов, завьюченных бандитами, шесть бурдюков с водой. У Дождь-ямы можно полностью залить освободившиеся бочата, взятые с собой, но народу стало в два раза больше, лошадей и верблюдов — тоже. Оставлять часть пограничников для того, чтобы конвоировать задержанных, — значит, дробить свои силы. Тащить за собой всю ораву — не только сковывать себя в случае стычки с бандой Аббаса-Кули, но и держать резерв врага в собственном обозе.
— Пойдете, старшина, с четырьмя пограничниками в разведку, — распорядился Самохин. — Остальным пополнить и проверить запасы воды, готовить обед. Через два часа выступаем. Постарайтесь уложиться в срок. Времени у нас нет. Придется делать дневной переход да еще — он кивнул в сторону бандитов — с таким пополнением. Что скажешь, Хейдар-ага? — спросил он проводника. — Где будем искать Аббаса-Кули, где его отряд?
— Начальник! — с отчаянием в голосе воскликнул Хейдар, — я поверил тебе и Кара-Кушу, поверил аксакалу Али-ага, что дочь моя Дурсун у Аббаса-Кули, здесь, в Кара-Кумах. Поверь ты мне, что у этой Дождь-ямы я видел проклятого бандита и его волчью свору. Надо идти от этой Дождь-ямы по кругу искать следы лошадей. Мирные люди идут в пустыню на верблюдах, военные — на лошадях. Давай я сам пойду искать! Клянусь аллахом, не уйду из песков, пока не покажу тебе след поганого шакала Аббаса-Кули!
Самохин отвел старика в сторону, предложил сесть рядом на склон бархана.
— Следы будем искать вместе, Хейдар-ага, — произнес он, — а сейчас настало время поговорить с тобой откровенно...
— Вах! — воскликнул Хейдар. — Это уже второй откровенный разговор. После первого вы послали меня в Кара-Кумы, а теперь что, после второго пошлете на Западный фронт?
— На Западный не пошлем, а на Восточный — может быть. Полковник Артамонов доверяет тебе одно очень важное дело...
— Андрей Петрович! — в крайнем возбуждении взмолился Хейдар. — Я очень уважаю полковника Артамонова, да хранит аллах его самого и его детей, я уважаю тебя и большого старшего лейтенанта Кара-Куша. Но зачем вам старый больной Хейдар? Дайте мне вернуться к своим близким, подержать на коленях моих внуков, обнять сына и дочь, увидеть жену — Патьму. Зачем вы нашли мне семью, чтобы я опять ее потерял?
— А ты спросил, Хейдар-ага, где моя семья? Иди для тебя — и война не война? — неожиданно жестко сказал Андрей, а сам подумал, что этой своей отповедью Хейдару он как бы признавал то, что сказал Богданов: «В машину, на которой ехали семьи начсостава, было прямое попадание бомбы».
— Ты хочешь стоять между сражающимися? — не щадя Хейдара, продолжал Андрей. — В таких пули летят с обеих сторон,
— Вах! — с сердцем воскликнул Хейдар. — Я не хочу стоять ни между сражающимися, ни позади, ни впереди. Тебя послушать, без старого Хейдара вы не кончите войну.
— То, что можешь сделать ты, никто не сможет, — не отреагировав на вспышку Хейдара, сказал Самохин. — Твой сын на фронте. Дерется с фашистами как герой. Он тебя спросит: «Как ты воевал, отец?» Что ты ему скажешь? Что тебя уговаривал старший политрук, а ты упирался? Верно я или неверно говорю?
Хейдар недоверчиво рассмеялся.
— Ай, какой умный старший политрук, — иронически сказал он. — Моя жена Патьма не сказала мне, где наш сын, как он воюет. Старший политрук говорит. Откуда ты взял, что мой сын воюет как герой? Кто тебе такую большую весть передал? Почему Патьма об этом ничего не знает?
— Потому что письмо от комиссара артиллерийской части, где служит твой сын Барат-али Хейдар-оглы, пришло в день нашей отправки в пески. Мы решили первому показать его тебе.
Самохин не сказал Хейдару, что через военкомат посылал в действующую артиллерийскую часть специальный запрос, с просьбой сообщить, как служит и воюет сын Хейдара Барат-али. На счастье, тот оказался настоящим героем, подбив из своего орудия в неравном бою четыре танка.
Хейдар дрожащими руками принял письмо, написанное рукой замполита артиллерийского дивизиона, невидящими глазами некоторое время всматривался в него, украдкой смахивая навернувшиеся слезы.
— Не могу, джан-горбан, — сказал он. — Прочитай лучше ты. Только одно имя моего мальчика вижу, больше ничего не вижу...
В письме сообщалось родителям Барата-али и односельчанам, что сын Хейдара (так там было написано: «Хейдар-оглы») проявил беспредельное мужество, отразив со своим орудийным расчетом танковую атаку. Он подбил четыре танка и не потерял при этом ни одного человека из своего расчета, потому что все время менял позицию и хорошо маскировался. «Вы можете гордиться, — писал замполит Иванов, — славным сыном туркменского народа Баратом-али Хейдар-оглы. От всей нашей части передаем низкий поклон его отцу и матери за то, что воспитали такого сына...»
Дочитав письмо, Самохин молча ждал, пока старик справится с волнением. Хейдар смотрел куда-то вдаль прямо перед собой, не вытирая бегущих по лицу слез. «Ай, Барат-али, Барат-али», — принимался он шептать и снова умолкал, вперив невидящий взгляд в пространство, не в силах удержать навертывавшиеся слезы.
— Можно мне взять это письмо? — спросил Хейдар, нерешительно протянув руку.
— Лучше я тебе его отдам, когда вернемся из похода.
— Но ведь оно для меня с Патьмой написано. Почему же ты не отдаешь мне письмо о моем сыне?
— Когда разведчик идет в тыл врага, он оставляет все документы в штабе части, — ответил Андрей.
— Я не хочу ничего слушать. Отдай мне письмо о моем сыне. Если ты мне его не отдашь, я не сойду с этого места ни шагу, пусть я умру здесь, пусть шакалы растащат по всей пустыне мои кости!
Андрей видел, что спорить со строптивым Хейдаром бесполезно. Он действительно не сдвинется с места, пока не получит письмо.
— Как я могу не отдать его, когда оно для вас с Патьмой написано. Только спрячь его хорошенько, Хейдар-ага, пусть оно в трудные минуты согревает твое сердце.
Хейдар взял письмо из рук Самохина, тщательно свернул его и вложил в висевший у него на шее на шнурке высушенный полый внутри кабачок, в каких жители Средней Азии носят обычно табак, тщательно закрыл кабачок пробкой, запахнул на груди стеганый халат.
— Хорошо! — досуха вытерев покрасневшие глаза, сказал он. — Что я должен делать?
— Вот это другой разговор, — отозвался Самохин. — Первое, что ты сделаешь, сменишь ишака на самого доброго коня, даже на двух. Приметь вон того ахалтекинца, что с белой звездочкой на лбу. Идет он от самого Ашхабада без седока, получает двойную порцию воды и корма. Второй рядом с ним, в белых чулках — тоже. Держись неподалеку от меня. Эти кони тоже где-то рядом будут. Ишак у тебя, конечно, хорош, но для настоящего джигита настоящий конь нужен...
* * *
Не просто было Андрею уговорить старого Хейдара. Он еще битый час объяснял ему задачу, внутренне соглашаясь, что и молодой человек подумал бы не раз, прежде чем браться за такое дело. Он еще продолжал разговор с проводником, когда раздался голос наблюдавшего за пустыней сержанта Белоусова:
— Товарищ старший политрук, на дальнем гребне бархана человек!
Андрей поднялся по склону, увидел в бинокль, что с юго-востока точно по их следам движется расплывающаяся в горячем текучем мареве темная фигура в туркменской одежде. Мелькнув у склона бархана, она медленно спустилась в низину, снова появилась на гребне — ничтожно маленькая, темная точка, затерянная на раскинувшихся во все четыре стороны до самого горизонта огромных пространствах смертельно-жгучих песков.
В бинокль Самохин рассмотрел, что оружия у одинокого путника нет, идет он спотыкаясь, в каждом движении видна предельная усталость. Вот он все ближе и ближе. Можно уже рассмотреть его лицо, детали одежды. Андрей выслал навстречу ему Белоусова с флягой воды. К ним подходил сухощавый и стройный туркмен средних лет, в халате, в высокой бараньей папахе-тельпеке.