— Батюшки, слава тебе Господи, дождалась болезная. Докторица сейчас укол ей втыкает. — Шмыгая красным, похожим на картофелину носом, тетя Паша быстро повлекла гостя полутемным коридором в комнату и сноровисто принялась собирать на стол. — Опосля того легчает ей, не так в нутрях, видать, свербит. — Внезапно из ее зареванных глаз покатились слезы. — Это ж за что мука такая Божьей твари дадена, уж лучше преставиться сразу. — И тут же без всякого перехода сообщила: — Ты, голубь, не серчай, часы-то аглицкие, ну, что били как серпом по яйцам, в большой комнате, продала я. Через газету, маклер приезжал, кучерявый весь, видать, из жидов, ну и нажился, конечно, наглая его харя, так ведь лекарство надо, да и докторица двадцать тыщ берет за раз, а у меня пенсия сам, Юрок, знаешь какая — колхозная.
«Стыдно-то как», — молча выслушал Савельев тети Пашин монолог. В это время открылась дверь, и в комнату впорхнула медсестра, хоть и молодая, но производившая впечатление девицы весьма искушенной.
— Ведь это вы Юра, сын Ксении Тихоновны? — На киллера положили развратный зеленый глаз, и, двигая пухлым плечиком, докторица принялась стягивать со своих прелестей снежно-белый халат. — Зовет она вас. Странное дело, — ярко накрашенный рот медсестры непонимающе скривился, — поднялась вдруг на кровати и внятно так говорит, мол, позовите моего сына Юру, а ведь до этого лежала пластом, чуть живая. Чудеса. — Фельдшерица убрала халат в сумку, цепко ухватила протянутую денежку наманикюренной рукой, и тетя Паша пошла проводить ее до входных дверей.
— А вот как мать узнала, что это я приехал, — не понятно. — Савельев покачал головой и направился в самый конец коридора, где его, как в далеком детстве, окутал полумрак ощутимо вязкой тишины.
Глава девятая
Ксения Тихоновна по жизни всегда была чертовски привлекательной женщиной. Будучи ребенком, Савельев даже гордился бурным потоком мужского внимания, каждый день обдававшим ее с головы до стройных ног, и, глядя нынче на неузнаваемо изменившееся, почерневшее лицо матери, Юрий Павлович подумал горестно: «Нет уж, лучше сдохнуть сразу».
В комнате висел тяжелый запах бойни: смрад экскрементов мешался с испарениями постепенно разлагающейся плоти. Заметив, что больная уснула, Савельев неслышно подошел к наглухо зашторенному окну, намереваясь раскрыть пошире форточку.
— Юрочка, сынок, приехал.
Он мгновенно обернулся и, увидев лихорадочно блестевшие в полутьме глаза матери, бросился к кровати:
— Как ты, мама?
— Умираю я, — голос больной был буднично-безразличным, видимо, нескончаемые мучения убили в ней тягу к жизни, — поскорей бы только, и так надоела всем.
— Не говори так, держаться надо. — Савельев придвинулся к матери поближе и, заметив вдруг, что все губы ее от страшной боли были искусаны в кровь, вздохнул: — Не уходи, мама.
Ксения Тихоновна внезапно глухо застонала:
— Больно-то как, терпеть нет сил. — Утерев обильно выступивший на лбу тягучий пот, она протянула руку к сыну: — Надень.
На ладони больной тускло блестело ее любимое кольцо, которое, сколько Юрий Павлович помнил мать, всегда было у нее на указательном пальце левой руки. Глянув непонимающе, он вновь услышал повелительное:
— Надевай.
Лицо матери было искажено от еле сдерживаемой боли, на верхней губе блестели капли пота. Коснувшись материнских пальцев, Савельев невольно содрогнулся — от них веяло могильным холодом. Кольцо же оказалось неожиданно тяжелым. С удивлением обнаружив, что пришлось оно ему как раз в пору, Юрий Павлович вдруг почувствовал, как вверх по руке начала подниматься раскаленная волна. Сознание его тут же погрузилось в багровое марево, и пришел он в себя от усиленного акустикой помещения громогласного мужского хохота. Заглушая его, тут же вступили музыкальные орудия из меди — кимвалы, и высокий, как скала, широкоплечий обладатель рыжего бараньего парика, резко взмахнув каменным ножом, свой смех прервал:
— Прекрасная Исида, ты, которая вместе со звездами делаешь ночи радостными, знай, что супруга твоего больше нет. Никогда уже лучезарный Осирис не воссядет в свою золотую ладью и не покажется на небосводе. А сделал это я, Сет, разрубив его на дюжину частей и разбросав их по всем сторонам света.
При этих словах молодая обнаженная женщина с медно-красной кожей принялась рвать на себе волосы, причитая: