— Ну, как белковал? — спросил Темира маленький Кичиней.
— Хорошо, — ответил охотник. — Скворца нашел.
— Это зимой-то? — Повернувшись к говорившему, слепой Барамай недоверчиво покачал головой.
Темир подвел Кирика к старику:
— Убедись.
Барамай ощупал мальчика, опросил, как зовут.
— Карабарчик, — ответил тот.
— Однако, на Алтае скоро будет весна. — Старик многозначительно улыбнулся. — В тайге появились молодые скворцы.
— Скоро будет весна, — повторил за ним Амыр. — Скоро! — тряхнул он уверенно головой.
Мундус поднялся от костра, горевшего посредине жилища, и, взяв топшур8, тронул струны. В аиле раздалась песня:
Печально звенели струны топшура, и, вторя им, рыдающим голосом пел старый Мундус:
Певец умолк. В аиле стояла тишина, нарушаемая лишь треском горящих дров, и, казалось, дым от костра, медленно клубясь, выносил с собой к темному небу отзвуки скорбной песни.
Первым прервал молчание молодой охотник Амат:
— Кам11 Каакаш велел привести к нему белую кобылицу, а то злой дух пошлет на наше стойбище несчастье.
— Мало он от нас баранов угнал? — Горбатый Кичиней вскочил на ноги. — Он обманщик!
— Где возьмем белую кобылицу?
— Надо просить кривого Яжная, — раздался голос пастуха Дьалакая.
— Иди проси, а с нас хватит, — отозвался Амыр. — Мы и так не можем снять с себя его сети.
Темир вскочил на ноги. Схватив висевшее на стене ружье, крикнул гневно:
— Кто первым пойдет к Яжнаю — черному сердцу, тому смерть! Проживем без кама и Яжная! — Помолчав, заговорил мягче: — Недавно я встретил в тайге русского, он мне сказал: «Скоро, охотник, будут большие перемены». — Темир окинул внимательным взглядом собравшихся. — Карабарчик — хороший знак. На Алтае настанет весна…
Наступил конец февраля — месяца больших морозов. Нужда железными клещами охватила стойбище. Хлеба не было, и большие плоские камни — серые паспаки, на которых когда-то женщины растирали зерна ячменя, точно могильные памятники стояли в углу бедных аилов.
Коровы не телились, и высохший борбуй12 сморщился, как старый опёнок.
В один из таких дней в аил Мундуса забрел слепой Барамай. Вынул трубку с длинным черемуховым мундштуком и, поковыряв в ней пальцем, вздохнул. Табаку не было.
— Внучка Чейнеш умерла. Эрдине в горячке. Молока нет, сыра нет, кушать нечего, — сказал он печально.
Из темных глазных впадин старика выкатилась слеза.
Кряхтя, Мундус поднялся, снял с полки коробку из темной жести и высыпал на ладонь Барамая последнюю щепотку чая.
— Что еще дать? — Посмотрел на закоптелую решетку, где когда-то лежал сыр, и, положив руку на плечо слепого, сказал со вздохом: — Сыра нет. Может, Темир принесет немного муки за пушнину, тогда дам.
Барамай засунул трубку за голенище и, нащупав дверь, вышел.
Под вечер зашел Амыр:
— Думаю идти к кривому Яжнаю. Может, немного денег даст. Весной наймусь к нему в пастухи.
— Байский рубль — что снежный ком: чем дальше катится, тем больше становится. Возьми у меня немного денег. Поправишься с нуждой — отдашь. — Нашарив несколько последних серебряных монет, Мундус передал их Амыру: — Сходи в Теньгу — купи хлеба.
Кирик с восхищением смотрел на доброго старика: «Всех бедняков жалеет!»
Прошло недели две. Голод, как зловещая птица, день и ночь кружил над аилами Мендур-Сокона. Люди умирали.
Умерла старая Бактай — мать Амыра. Пластом лежала на овчинах веселая когда-то девушка Эрдине.
Однажды ранним утром на стойбище прискакал всадник. Судя по богатой одежде и коню, он принадлежал к знатному роду. Лицо всадника было обезображено шрамом, и один глаз вытек.
Соскочив с седла, незнакомец направился к аилу Мундуса. Кирик опал. Темира не было.