Участковый завернул автомат за спину и достал топор из-за пояса.
— Как — смыться? — запоздало спросил Рассохин. — В каком смысле?
— В прямом! — он огляделся, что-то прикидывая, и принялся смахивать редкие молодые берёзки. — Давай думай: у тебя времени в обрез!
Ста с понаблюдал, как Гохман одну за одной валит берёзы.
— А это ты зачем?
— Разрубаю вертолётную площадку. Ждём борт с высоким начальством.
— Когда?
— Сегодня после обеда! Соображай быстрее, Станислав Иванович!
— Я тугодум.
Участковый деловито осмотрелся, прикидывая, как будет садиться вертолёт, и принялся смахивать высокие кусты бузины и крушины.
— Лодку я заберу, — между делом сочинял он легенду. — скажу: приехал, а тебя на Гнилой нет. Моторка стоит, а тебя нет. Придумай, где сховаться надёжнее. Ты места знаешь. Лучше всего к амазонкам в лагерь! Они там спрячут мужика — полк МВД не найдёт. И туда никакой ОМОН не сунется. В прошлом году мы всем отделением пробовали взять. Так они знаешь что устроили? — он даже рубить перестал. — Разделись и в чём мать родила на нас пошли! Стыдно признаться, но мы драпали, как немцы... Вот что ты станешь делать против толпы голых баб? А они все молодые, красивые!
Что-то вспоминая, он мечтательно понаблюдал за ласточками в небе, потом смахнул несколько берёзок и распрямился. За рекой, возле лагеря амазонок, завыл лодочный мотор, однако, судя по звуку, лодка ушла по курье куда-то в противоположную сторону.
Когда всё стихло, Гохман продолжил:
— До сих пор думаю, почему красивые чаще всего несчастные? Не от хорошей жизни сюда запёрлись. В принципе, мы не их брать ходили. Баб вообще нам трогать не велят: демократия, свобода... Мужиков давно хотели пощупать, которых прячут. По оперативным данным, половина — беглые алиментщики, половина — сброд. В общем, пришлось отступить. Амазонки своих не сдают. Сховайся у них в лагере.
— Не буду я ховаться! — возмутился Стас. — С какой стати? От кого? От Кошкина, что ли? Или от мести Дворецкого? Я всю жизнь не прятался. Да и не хочу к амазонкам!
Гохман воткнул топор в огарок бревна, сел и уставился в землю.
— Если бы от Кошкина, ладно. Он дурак полный, поэтому его женщины не любят. Слушай, Станислав Иванович... Ты мне скажи, что такое ЦК? У вас в Москве?
— Центральный комитет.
— Нет, про это ЦК я слышал, но его давно упразднили. Теперь есть другой. Этот при каком-то совете, то ли при администрации. Центр какой-то... Но не врублюсь, а у мужиков спросить неловко. Да они и сами толком не знают. Вы там, в Москве, напридумывали всякого, в нашем назьме не разберёшь. Это что за организация? К ФСБ относится?
— Откуда я знаю? А тебе зачем?
— А затем, что область на ушах стоит! В Усть-Карагаче начальства — туча! Жена говорит — полная Сорокинская гостиница. Из этого ЦК прилетели уполномоченные. Будто из-за твоей экспедиции, Станислав Иванович. ОМОН подтянули из УВД. Соображаешь? Что-то готовится.
Рассохин слов подходящих не нашёл — выматерился, хотя в последнее время делал это редко. Участковый послушал и ухмыльнулся:
— В общем, ловить тебя станут как государева преступника. Так что прячься, учёный! И я тебя не видел и не слышал. А иначе как скажу, что журналистка твоя пропала? Ты же меня подставляешь! В общем, обласок оставляю. На худой случай плыви в разливы и сиди там. Островов много, замаскируйся и затихарись, пока суть да дело. Но лучше тебе в лагерь.
— Не надо обласка... Лиза может вернуться в любой момент, а меня нет!
— Гляжу царапнула она тебя, — озабоченно проговорил Гохман. — По твоим глазам понял — седина в бороду.
— Это не она царапнула, — признался Рассохин. — Это старая царапина заболела. Как наваждение. Или проклятье. Будто тридцати лет и не было. И опять на Карагаче, опять в мае.
— Неужто мамашу её вспомнил? Ничего себе...
— Ладно, переживём.
— Уходи! — приказал Гохман.
— Куда?
— Они сегодня здесь будут, на Гнилой! И встретишь тогда и мамашу, и дочку! Где-нибудь в областном ИВС, на нарах. Обложили тебя, Станислав Иванович. Если ревнивый профессор не стрельнёт из кустов, эти из ЦК церемониться не станут, разберутся по полной.
Гохман выдернул топор и принялся крушить березняк. Стас брёл за ним следом, испытывая редкостное состояние какой-то невесомости мыслей — ни одной толковой не приходило. С немецкой аккуратностью участковый расчистил площадку в полгектара, хотя на Гнилой Прорве после пожара и без того можно было садиться где угодно.
— Эх, обещал жене на кладбище сходить! — вспомнил он. — Чую, будет мне дома Сталинград! Она и так из-за этих голых амазонок меня на Карагач не пускает. Слух-то разнёсся ... А узнает, что тебе не помог, — всё, труба. Ты же для неё — икона. Память юности! И что у баб на уме? Раз с ней потанцевали — всю жизнь помнит.