— Верю, — благосклонно отозвалась Неволина. — Не зря сказали: ты просто экстремал, любитель приключений. Вот и возьму завтра на экстремальную встречу к Стюарту!
— Всё-таки мне показалось, что это не Стюарт, — слабо трепыхнулся Колюжный. — Тот, что вещал со сцены... Не Сорокин.
— Кто же ещё?
— Не знаю... Может, помощник, сподвижник. И явно умнее самого гуру. Просто я слушал, с книжкой сравнивал. Здесь хоть что-то есть вразумительное.
— Пожалуй, да, — легкомысленно согласилась звезда. — В книжке-то вообще эзотерическая бредятина.
— Про чишовел интересно. Термин странный, никогда не слышал...
— Это что?
— Энергия смерти.
— Я прослушала... Ладно, завтра всё проверим! — Неволина тронула своего охранника за плечо. — Поехали!
Вячеслав вышел из машины с ощущением, будто его эта барыня только что оттаскала за ухо.
4
Больше всего она опасалась обещанного лешим сватом чистилища, которое предстояло пройти в ските у молчунов, поэтому всё лето думала о побеге. Но мысль эта жила в ней как-то отвлечённо, не содержала никаких конкретных планов и, скорее, была только неким умозрительным желанием. Она даже не знала, где находится, и если бежать, то в какую сторону, на чём, и более-менее ясным казался ей только срок. Как только попытаются провести сквозь муки чистилища, которые хоть и вызывали любопытство, однако представлялись адскими. И если этого не случится, то самое время бежать под осень, когда будет заканчиваться полевой сезон.
Она воображала, как неожиданно явится на прииск или в лагерь отряда, словно с неба свалится! Ведь к тому времени её почти перестанут искать, строить предположения, выдвигать версии и будут лишь вспоминать у вечерних костров, даже кто-нибудь из самодеятельных бардов сочинит песню. Она же внезапно придёт, возникнет из небытия, и вот тут поднимется такая волна! Молва пойдёт не только по Карагачу и Сибири — до Питера долетит, и все станут рассказывать, как неведомые миру кержаки из таинственного толка погорельцев похитили студентку из горного — Женю Семёнову, как она пробыла в плену несколько месяцев и с великими трудами бежала.
Чтобы ещё пуще раззадорить будущее любопытство к её приключениям, она завела дневник, благо, что чистых полевых книжек-блокнотов было несколько, и стала записывать впечатления каждого дня. И ещё не скрываясь, снимала жизнь огнепальных, жилища, домашнюю утварь и даже делала портреты. При этом по-детски радовалась, что взяла с собой много плёнки! Она ощущала себя путешественником, первооткрывателем неведомой цивилизации, некой инопланетной жизни. Правда, кержаки-погорельцы откуда-то знали про фотоаппарат и что он может снимать точные картинки — удивить их чем-либо было трудно, однако фотографировать не запрещали. Ей вообще ничего не запрещали и даже не охраняли, не присматривали и тем паче не запирали: делай что угодно, ходи где вздумается!
На следующий день после того, как её привезли в потаённый скит, посмотреть на добытую невесту пришла старуха, внешне похожая на сказочную Бабу-ягу. Она бесцеремонно растрепала Жене волосы на голове и отпрянула.
— Мыть да чистить надобно отроковицу! — сказала Прокоше. — Вся во вшах да блохах! Фу!
А она только что из бани пришла и блаженствовала от чистоты и ощущения лёгкости. В тот же день Женя попробовала если не сбежать, то хотя бы разведать местность, поскольку не имела представления, где находится. Душистый, потворствующий неге аромат кедрового цвета действовал как снотворное, и она проспала почти всё время, пока они плыли на обласе по бесконечным разливам и озёрам. Пленнице не завязывали глаза, никак не скрывали пути, а навели приятный, нескончаемый морок — это уже потом Женя узнала, как погорельцы умеют морочить голову. Всю дорогу она лишь изредка просыпалась, замечала какие-то детали и ориентиры, однако над нею склонялся иконописный лик жениха — и всё окружающее пространство превращалась в некий малозначащий фон.
У молчуна Прокоши взгляд был какой-то говорящий, необъяснимо притягательный, и тонкая струнка разума едва слышно позванивала, как далёкое эхо, заставляя сожалеть, что ещё ни разу на свете она не встречала таких манящих мужских глаз, вселяющих уверенность и бескрайний душевный комфорт. Она не хотела, но тянулась к нему, как тянулась бы всякая женщина, обласканная и вдохновлённая таким взором. Это можно было бы назвать и наваждением, и чарами, и колдовством, но угасающий звук разума не мог уже совладать, казалось бы, с неуместной, неестественной, сумасшедшей мыслью, которая умещалась в три слова — «это мой мужчина».