9
Шестеро нас, рожденных от одного отца и одной матери. Четыре брата и две сестры. У каждого свой нрав, свои привычки и причуды. Но, однако же, при всей разности можно сказать, что они — пятеро младших — гораздо больше схожи меж собой, а я — старший — вроде бы наособицу. Не только мне это кажется. Они сами так говорят: «Ты какой-то другой. Воспитали тебя, что ли, иначе?» И действительно, разница, по всей видимости, именно в воспитании.
Я — первенец у матери с отцом, первый внук у бабушки с дедушкой, которые стали как бы «старшими родителями» моими. Под перекрестным вниманием четырех родителей я и воспитывался. У каждого из четырех что-то перенимал. Собственно говоря, от младших братьев и сестер тем, вероятно, и отличаюсь, что в большей мере, чем они, являюсь воспитанником бабушки и дедушки, я дольше прожил с ними, застал время, когда они — бабушка с дедушкой — были еще людьми отнюдь не старыми, а всего лишь пожилыми.
Мой дедушка Хакимнияз, или, как его звали все домочадцы, просто Хаким, не отличал алиф от черточки,[20] но тем не менее всегда был в курсе последних событий, быстро улавливал любые веяния времени. И вообще тянулся ко всему передовому, прогрессивному. Бабушка Бибизада, напротив, свято блюла заветы старины и всяческих нововведений не одобряла. Словом, люди они были, как ныне принято выражаться, диаметрально противоположные. Но…
Но никогда не ссорились. Жили дружно на удивление. Я не припомню случая, чтобы один из них хоть раз повысил голос на другого.
Бабушка Бибизада была набожна и молчалива. Изредка, под настроение, она могла разговориться и тогда рассказывала множество различных сказок, легенд, притч и невероятных случаев, но все они непременно завершались повествованием о «каре божьей», о наказании, которое Аллах послал грешнику, при этом «кара» была порой столь суровой, что даже дедушка (отнюдь не атеист) и мои мать с отцом (тоже верующие) приходили в замешательство и мрачнели. Во время бабушкиных рассказов создавалось впечатление, что в помещении сразу становится темно, будто задернули занавески или опустили полог юрты.
Помнится, поступив в школу и узнав кое-какие сведения о пользе наук и вреде религии, я искренне постарался просветить бабушку. Но она упорно не желала прислушиваться к доводам ученых. Она говорила, что каждый — сам себе голова, каждый в одиночку родится, в одиночку и помрет, каждый один раз на свете живет и сам перед богом отвечать будет. А потому никто ей не указчик, сама знает, что делает.
До самой смерти, а умерла она в 1945 году, бабушка не пропускала ни одной молитвы, пять раз на день творила намаз, даже когда болела и еле двигала руками. За всю жизнь ни разу не отведала вкуса картошки, ни к единому клубню даже губами не притронулась, поскольку считала, что это не «еда предков». Уж какая голодуха была в войну и в первые послевоенные годы, но и тогда она не прикасалась к картошке, а зачастую в доме ничего другого на обед не было.
Да, в вере своей она была крепка, хоть и прожила из-за этого всю жизнь словно в одиночестве. Рядом с мужем, среди детей и внуков, но в духовном одиночестве.
А вот дедушка — человек компанейский и сугубо мирской, — напротив, даже оставаясь один, все равно был как бы среди людей. В юности, когда ему было лет 18, он много раз видел Бердаха.
С тех пор и до старости многие стихи поэта помнил наизусть. Особенно любил дастан Бердаха «Айдос-баба» и часто по памяти читал песни из этого дастана. Бий Айдос вообще был его любимым героем, к тому же он доводился предком нашему роду, и поэтому дедушка никогда не звал его Айдос-бием, а только Айдос-баба (то есть дед Айдос). Когда перед войной и особенно сразу после нее начали в народе распространяться и насаждаться мнения, что этот легендарный бий каракалпаков был ставленником Хивы и чуть ли не предателем своего народа, когда эти высказывания проникли в школьные учебники, а издательство опубликовало дастан Бердаха в таком виде, что из него тоже вроде бы следовало, будто Айдос был предателем, дедушка мой страшно возмущался. Он буквально пылал от ярости. Он кричал: «Какой безмозглый обалдуй так перековеркал известный дастан?! Откуда взял он эти подлые слова? Ведь вот же, вот как это звучит! Вот как слышал я эти стихи из уст самого Бердаха!» И читал. Читал наизусть сотни строк. И, слушая, его ровесники — аксакалы нашего аула кивали головами и говорили: «Да, да, ты прав, Хакимнияз».
По обычаю, мы — старый и малый, дед с внуком — спали рядом. Я любил слушать его рассказы, а оп любил, когда я почесываю ему спину. Почесываю — говорит. Прекращаю — замолкает. А мне страсть как интересно было узнать все эти предания, легенды, случаи из жизни и просто забавные или поучительные истории. Я даже не знаю, впрямь ли он до старости помнил уйму всякой всячины или на ходу что-то сочинял. Да это и неважно. Важно, что рассказывать он был мастак. Вот я и чешу ему спину, аж до того, бывало, что рука занемеет.
А еще иногда по ночам мы вместе сторожили поле или бахчу. Увлекшись разговорами, просиживали до утра и только утром замечали, что дыни, которые мы столь неусыпно охраняли, благополучно украдены или поклеваны сороками, обгрызены собаками и шакалами. Увидев случившийся за ночь разор, дедушка впадал в страшное уныние, он не кричал, не бранился, а молча сидел, покачиваясь из стороны в сторону, тихо страдальчески мычал и равномерно почесывал спину серпом (или что там было у него в руках). Я же, чувствуя и свою вину, бегал и прыгал вокруг, словно ягненок на привязи. Что-то кричал, махал руками, старался отвлечь его от тяжких дум и успокоить. Но все напрасно. Единственное спасение было — это если, на наше счастье, но дороге мимо бахчи кто-нибудь проходил или проезжал. Тут дедушка непременно шел навстречу путнику и, первым делом извинившись, просил щепотку табаку, хоть всегда имел при себе полный рожок насыбая.[21]
Если у путника табака не оказывалось, дедушка угощал его своим насыбаем. Собственно говоря, просьба табака была для аульчан своеобразным паролем, или, лучше сказать, условным приглашением к беседе. Когда разговор завязывался, то и мне разрешалось при нем присутствовать, не вмешиваясь конечно, потому что мальчикам непозволительно встревать, когда говорят взрослые.
Вообще любой беседе дедушка отдавался целиком. Разговоры он считал одним из главнейших дел и ни на что другое не отвлекался, а там хоть буря, хоть потоп — все неважно, все второстепенно. Ну, потоп не потоп, а вот поливное поле во время таких бесед, случалось, заливало с краями. Но, залезая в воду по колено, дедушка успокаивал не то меня, не то себя: «Ничего, ничего, не так уж страшно. Воду мы сейчас спустим в какую-нибудь низину. А вот такого обходительного и умного человека, как этот, не так-то легко найти. Такого ведь раз в год встретишь».
Однако встречал он их чуть ли не раз в день, и то, что попадались ему сплошь интересные и умные люди, зависело, как я теперь полагаю, не столько от собеседников дедушки, сколько от него самого. При нем почему-то каждый встречный становился разговорчивым и радушным.
Предание, которое я слушал, пока поле затопляла вода. Жестокий и ненасытный Чингисхан, покорив сто стран и разорив тысячу городов, подошел к границам царства Киеу-Урус. Тут его встретили глубокие снега, сильная метель, и трескучие морозы. Потому он вынужден был остановиться. Слезли с копей всадники, опустились на землю воины. Все обрадовались передышке, и только кровожадный хан тосковал, угнетала его тишина, слух его тешили только звон сабель и стоны умирающих. Он думал день, думал два, а на третий велел оповестить всех воинов, что он одарит золотом размером с конскую голову того, кто сделает ледяного человека. Ханские глашатаи быстро разнесли эту весть по туменам.[22] С утра все в войске Чингисхана принялись делать ледяных людей. Одни лепили их из снега, а потом обливали водой. Другие вырубали фигуры из кусков льда. Скоро хапу доложили, что сделаны тысячи ледяных людей. Хан сел на своего коня и поехал по снежному полю. Он подъезжал к снежным и ледяным изваяниям, каждое рубил саблей и, ничего не говоря, ехал дальше, только становился при этом все мрачнее и мрачнее. Наконец, изрубив всех ледяных людей и почернев, как грозовая туча, вернулся в свою ханскую юрту.
Note20
Поговорка, означающая: был совершенно безграмотным; алиф — первая буква арабского алфавита.