Дедушка укрыл меня за подушками, а сам вышел к разгневанным соседям и стал их увещевать. Из своего укрытия я слышал, как он миролюбиво упрашивал:
— Вы уж простите его па первый раз. А я больше не дам ему лампу.
— А что скажет келин?[42] — в один голос спросили они мою мать.
— Мне керосин и самой нужен, — спокойно ответила мать.
Похоже, что такой ответ убедил их окончательно, но все равно, уходя, они пригрозили:
- Если это повторится, мы его не пощадим.
Только на следующий день я узнал причину их гнева. Оказывается, Калхан пошел кормить коня. Надел ему на морду ковровую торбу с овсом и отправился поиграть в альчики. Надеть-то надел, а снять забыл. Конь доел овес и решил избавиться от торбы. Он опустил голову вниз и стал рвать ковровую торбу копытом. Скоро от нее одна мочалка осталась. Когда отец Калхана вышел во двор, он увидел, во что превратилась хорошая новая торба, и конечно же пришел в ярость…
Турганбек учудил и того хуже. Его мать подоила корову, которая отелилась три дня тому назад. Подоила и, подпустив теленка, велела сыну следить за ним, а как наестся, привязать. Турганбек же, услышав, что ребята собрались играть, забыл обо всем. А его мать забежала на минутку к соседке, да и засиделась. Когда по пути домой она заглянула в хлев, теленка там не было. Он выбежал на улицу. Найти-то его нашли, но новорожденный телок продрог на холоде и сразу, как назло, умер…
Отец Оразымбета сказал сыну: «Зимняя вода полезна нолю. Пусти воду на поле, а потом не забудь закрыть». Перед их домом протекал полноводный арык. Оразымбет открыл русло арыка… А вот закрыть его вовремя Оразымбету было некогда, он в этот час резался с нами в альчики. Вода затопила не только огород, но вскоре начала затекать и в дом. Тогда-то взбешенный отец и бросился отыскивать непутевого сына…
Сегодня все это кажется забавным. Но в то время потерять теленка или даже хотя бы лишиться новой торбы — большой убыток в хозяйстве. Но и приятелей моих грех винить, ведь мы, аульная ребятня, работали наравне со взрослыми. Плюс к тому еще и учились. А детство есть детство. Хоть война, хоть голод и холод, а оно свое берет. Поиграть тоже надо. Из всех утех детства у нас были лишь альчики. И какой же аульный мальчишка мог устоять перед соблазном сразиться в них?
5
Кажется, нет в этом мире такой тяготы, такой беды, к которой человек не мог бы привыкнуть, притерпеться.
Шла война, и каждый месяц новые люди отправлялись на фронт, а оттуда, с далекого северо-запада, из-за огневой черты, возвращались немногие, возвращались единицы, да и те — инвалиды, калеки, уже не пригодные к труду. Но планы сдачи хлопка, пшеницы, мяса в колхозе не снижались. Жизнь стала еще тяжелее, хотя если взглянуть со стороны, то все вроде бы шло нормально. До поры до времени…
«К одной болезни другая липнет», — говорят медики.
«Беды, как и радости, парами ходят», — говорят аксакалы.
Словно мало нам было войны, смертей, увечий, разрухи и голодухи, так вдобавок ко всему летом 1942 года река Джейхун — бешеная Аму — вырвалась из векового русла и затопила северный берег.
Как только из райцентра пришло сообщение о наводнении, все в ауле очень огорчились. Но что толку попусту печалиться, что проку от кручины? Надо дело делать.
Председатель колхоза созвал стариков да ребятню вроде меня и велел нам собираться, чтобы завтра утром отправиться на строительство дамбы. Не велика рабсила, не моища, по и председателя понять можно. Трудоспособных мужчин он отправлять на дамбу не вправе. У него ведь план, за который он головой отвечает.
Кратчайшая дорога до Амударьи была уже затоплена. Идти пришлось кружным путем. Даже заночевали в одном из встречных аулов. И лишь к середине следующего дня добрались до места, уже порядком уставшие, хоть еще и не приступали к работе.
Берег Аму буквально кишел людьми, как разоренный муравейник. Казалось, и двух метров нельзя пройти, чтобы трижды не столкнуться со встречными-поперечными. Все сновали, суетились, бегали, и тысячи маршрутов сливались в какое-то хаотичное, путапое-перепутаное движение.
Большинство береговых рабочих были как и мы — старцы да ребятня. Изредка встречались и женщины.
Нам указали место на вершине небольшого полуострова, чтобы расположиться. Шириной он был метров двенадцать-тринадцать. Справа бурлящая вода. Слева — тоже. Лишь сзади узкий, как коридор, выход на берег. Страшновато: стоит реке чуть поднапрячься, поднатужиться — и в единый миг снесет она наше пристанище.
На отведенном пятачке мы сложили свои пожитки и припасы. Мой дедушка остался сторожить их. А все остальные уселись на баржу. Баржа медленно по широкой дуге поплыла поперек стремительного течения к другому берегу. С баржи нас высадили прямо в воду около какого-то полузатопленного леса. Казалось, что и вода и лес тянутся бесконечно, и от этого становилось жутко.
Десятки людей, стоя в воде по пояс, а то и по грудь, рубили молодые деревья. Старики, приехавшие с нами, тоже взяли свои топоры и принялись рубить подлесок и молодняк. А мы собирали сваленные стволы и ветви. Собирали и сплавляли их к барже. Потом втаскивали да борт. Как только баржа наполнялась, маленький пароходик тащил ее па противоположный берег, где река прорвала дамбу. Вроде бы образовывался перерыв, но присесть было некуда, а отдыхать, стоя в воде по шею, — удовольствие невеликое. Поэтому все продолжали работать. Когда беспрестанно движешься, все теплее. И так до вечера, до захода солнца. Потом на той же барже, до нитки промокшие, мы возвратились на свой полуостров, где дедушка сторожил наши вещи.
Дедушка уже вскипятил чай и приготовил кое-какую еду. Расстелил одеяла, прихваченные из дома. Наскоро поев-попив, переодевшись и обсохнув, мы тут же вповалку заснули. С непривычки устали страшно.
С рассветом нас разбудил гудок пароходика. Пароходик был крошечный, а гудок у него громкий, басовитый, хриплый. Не проснуться от такого трубного рева было невозможно. Мертвый и то встанет.
Проснувшись, с удивлением заметили, что вокруг нас скользкими веревками лежат убитые змеи. Оказывается, дедушка всю ночь бил их палкой. Наводнение сгрудило в кучу не только людей, но и всякую степную живность. Змей, ящериц, лягушек было полным-полно. Ночами они тянулись к людям, к теплу, к костру. Вот дедушка и хранил наш покой от них.
Наспех позавтракали. Есть почему-то не хотелось. Прихватили с собой немного хлеба, чтобы пожевать по дороге. И началась та же работа, что и вчера. Опять старики валили лес, мы подтягивали его к барже и грузили на борт. Пароходик сновал от берега к берегу. И опять с утра до заката. Потом — домой на полуостров. Ужин — хлеб с чаем. И спать.
И так каждый день…
Все эти дни (я даже не помню, сколько их было) слились в один бесконечный, непрерывный, однообразный день. Ночей словно и не существовало. Только сомкнешь веки — уже гудок парохода.
Мне в это время не вспоминались наставления, что, мол, поэт должен изучать жизнь. Я ее не изучал, я ею жил. Она была тяжелой, суровой, изматывающе однообразной, и слагать стихи про нее не хотелось. Да и некогда слагать-то. Тут бы лишь до постели добраться.
Однажды с баржей, вернувшейся с того берега, прибыл дедушка. Он еще издали стал махать мне рукой. Приглядевшись, я увидел, что в руке у него конверт.
Тулек, это тебе, внучек. Его принес из аула человек, который привозит нам еду. Ну-ка, читай. Может, что важное.
Я бросил через борт охапку ветвей. Мокрые руки тщательно вытер о волосы и бережно взял конверт. Взглянул на адрес: письмо из редакции.
— Это из «Кызыл Каракалпакстан», — объяснил я дедушке.
Конверт был пухлый. «Может, напечатали мое стихотворение и решили порадовать меня, прислав номер газеты?» — эта мысль была первой. Но, наученный горьким опытом, я сам не верил в такую счастливую возможность. Не верил, но все же надеялся. А вдруг…