– Я спрошу по-другому, Карамель, прости. Есть нечто, что тебе не нравится в людях? не конкретный вопрос о конкретном человеке, я интересуюсь твоими взглядами в общем. Что ты не уважаешь или не терпишь в других?
– Страх, – почти сразу отвечаю я. – Сохранившийся в некоторых особях страх. Животное чувство, свойственное недостойным и отталкивающее на ступень человеческого развития назад. Вы, очевидно, боитесь влияния моего отца, а потому задаёте вопросы аккуратно после упоминания о нём. Но боитесь недостаточно, если сообразили позвать к себе. Мы закончили?
Вот только боюсь я. Какого хрена, Карамель? Кара, соберись!
Колени дрожат, чёрт бы их. Колени дрожат, а потому я кладу на них руки, ладонями сжимая выпирающие кости. Дышу. Пытаюсь дышать. Сколько вдохов полагается человеку в минуту?
– Последний вопрос, разрешишь? – ехидничает женщина. В интонации её – вонь, раздражает! слова выбирает удачные, форму выражения мысли – тоже. Решает поганая интонация.
– Последний.
– Отчего такая уверенность, что твоя философия верна? Отчего убеждённость в абсолютной правоте? Отчего избранная идеология провозглашена единственно верной? Разве полная уверенность в собственных знаниях не говорит об их полном отсутствии? Познающий осознаёт, что любое знание – крупица на поприще информационной громады. В тебе этого нет, Карамель. Ты уверена, что права.
Кажется, здесь больше одного вопроса.
– Уверена, – соглашаюсь я. – Потому что навязанная идеология есть психология рабства, а я предпочту иметь своё мнение.
– Откуда тебе известно, что твоя идеология не навязана?
Я в действительности задумываюсь.
Нельзя. Нельзя этого делать, нельзя об этом думать.
Все мы воспитаны гласом города, мудрым словом Нового Мира, вышедшим из-под пера влиятельных и умных господ-управленцев. Наша идеология – единственно верная, мы выстроили эти знания путём собственных усилий, былые поколения ошибались и обжигались, чтобы мы проживали свои идеальные жизни сейчас. Земля умирала и тянула за собой человека – человек посмотрел на Землю и, сочувственно пожав плечами, создал Новый Мир.
Кто ты, когда на тебя никто не смотрит? Так спросил водитель с янтарными глазами. Однако ещё раньше так спросил дядя, и с того момента я всегда приглядываю за собой, даже если никто не приглядывает со стороны. Важно быть себе верным. Но откуда узнали янтарные глаза..?
– Всего доброго, – прощаюсь я, поднимаюсь и оставляю психолога в кабинете.
Захожу в лифт. Только двери его закрываются – веки тяжелеют от влаги. Поспешно стираю слёзы, но они – как назло – от этого жеста прибавляются и прибавляются.
Ну что это?
Давай, Кара. Ной. Этого тебе не хватало, да? Твой тайминг – две минуты нытья, пока ползёт грёбанный лифт. Если кто-то решит зайти раньше – меньше двух минут. Ной.
Бес.
Я вижу его.
Сквозь слёзы – вижу. Бью по сенсору лифта, и лифт замирает. Как всегда. Бес пропадает, слёзы застилают его. Единственное, о чём я думаю (или стараюсь об этом думать?) – реакция родителей на произошедшее. Как они отнесутся к моему вызову в кабинет психолога, как расценят данные ответы. Они будут рассержены или спокойны? Они скажут: «Ты справилась, ты же Голдман!» или «Ты же Голдман, какого чёрта ты оказалась в подобной ситуации?». Они будут беседовать со мной о репутации семьи? Или побеспокоятся о себе?
Не понимаю, для чего требовался этот разговор. Кем он был спровоцирован?
Неужели меня вызвали через Администрацию, после её посещения Ромео. Неужели Ромео признался в наших беседах?
Сползаю по стенке лифта и обнимаю колени.
Когда подавляешь испытываемые эмоции, будь готов: однажды они вырвутся разом – взрывом, извержением, движением тектонических плит; потом же перестанут существовать вовсе.
Не желаю возвращаться в аудиторию. Липкие взгляды находящихся там осядут на спине; не отмоешься. Поспешно набрасываю пальто и креплю дыхательную маску.
Знаю, что уходить нельзя, но ухожу. Отец разберётся. Нет ничего, с чем бы он не разобрался. Я не виновата в сложившейся ситуации, не виновата в произошедшей беседе – меня не расспрашивали о чём-то, что могло навредить репутации или обнажить тайны Голдман. Я держалась достойно, сокрыв волнение и тревогу. Отец разберётся с оставшимся, последствий не будет.
А если виной всему видео на его столе?
Нет-нет, виновник – Ромео, который взболтнул лишнего, пока писал жалобу на других.
Или незнакомка из Картеля, перестрелявшая охрану?
– Карамель! – зовёт голос со спины. Не оборачиваюсь. Наблюдаю водителя (того водителя, что был всегда; до янтарных глазок) на парковочном месте и медленно ступаю к нему. Отправлюсь домой как можно раньше. Поговорю с отцом. – Карамель Голдман! – Как он смеет тревожить Новый Мир повышенным тоном? Как он смеет сотрясать воздух моим именем? – Карамель, стой! – За этим тоже наблюдают камеры? – Эй, сладкая девочка!