– Знай ты всё раньше, – интересуется отец, – вела бы себя по-другому? Позволила где-то излишества?
Показательно вздыхаю и, цокнув, возвращаю своё изображение. Отец наблюдает заплаканное лицо.
– Серьёзно? – восклицаю я. – Ваши загубленные головы и разум способны думать об одном, фантастика. Хочешь знать, как бы я вела себя, знай всё изначально? Я бы продолжила вести людей по пути блажи и выдумок. Равно тебе в отношении меня. Я бы каждого приручила, а в последующем наказала.
– От обиды?
– В попытке прийти к идеалу. Хотя, – увожу взгляд в сторону, – было глупо вразумить идее идеальных людей.
– Ты так считаешь?
– Вы так считаете. Ты. Новый Мир. Все. Я же верю (и буду до последнего верить), что идеал – апогей сознаний – достижим.
– В тебе говорит юный возраст и молодой ум.
– А в тебе, – плююсь в ответ, – сухарь, что вечно пробовал и вечно обжигался, сталкиваясь с неудачей. Ты пытался приручить людей, но они, позволив тебе верить в собственную власть, лишь изображали покорённых. Ты обманул их, они обманули тебя – незыблемый круг, поздравляю.
– Мы обменялись взаимными оскорблениями?
– Для чего ты признался? – и я шмыгаю носом. – Не мог держать гребаную интригу до победного?
– Ситуация вышла из-под контроля, дочка. Я не смогу тебя защищать, если ты не будешь знать всей правды, если не сможешь подыграть.
– Подыграть…мерзкое слово. Я должна «отыгрывать» образ идеального управленца?
– А ты хочешь остаться на поверхности?
Слова ударяют. Ужасно. Нервно. Я просыпаюсь с мыслью о поверхности и засыпаю с ней же. Остаться на поверхности. Быть на поверхности. Жить на поверхности.
– Разумеется, – говорю я.
– Тогда придётся изворачиваться, дочка.
– Не такой ценой.
– Другой нет. Ты ослушалась идеальных законов идеального мира средь идеальных людей – не сможешь оправдать себя, выставив жертвой обстоятельств, на честь которой посягнули недостойные, пеняй на себя.
– Мне не нравится это общество.
– Другого не дано.
– Кажется, я больше не хочу восторгаться Новым Миром.
– Да хоть прокляни его, Карамель, – говорит отец. – Но на камеру скажи иное, будь добра.
Всё совсем не так. Всё неправильно. Может, я сплю?
Отец рассуждает по поводу увиденного в Вестнике:
– На той фотографии из лифта лица Ромео не видно, но твоего друга легко опознать по внешним данным: рост, волосы, телосложение, форма. Его привлекут в любом случае. Только позже – сначала поиздеваются над тобой.
– Зачем ты это говоришь? – спрашиваю я.
– Хочу предупредить, ведь ты не оказывала Ромео никаких знаков внимания, не нарушала нормы партнёрства из Свода Правил, не давала никакого повода к этому. Верно?
– К чему ты ведёшь?
– Он виноват. В ситуации в лифте виноват исключительно он – хотел поругать честь Голдман. А вина Вестника в том, что они не показали последующее – ты оскорбилась и ушла, не оказала внимание в ответ. Верно?
Так и было. Так и было? Нет, не совсем так. Звучит пространно, оскорбительно, девиантно. Пересказывать ситуацию более неудобно, чем переживать её.
Отец продолжает рассуждать:
– Твоя вина в том, что ты не подала жалобу. Почему это произошло? Ромео угрожал твоей семье и обещал опорочить перед всем Новым Миром, выставить плохой в Вестнике и сорвать интервью по Новостям. Верно?
А вот этого точно не было.
– Ромео – хороший мальчик, – говорю я.
– Выбирай, Карамель, – кидает отец. – Либо он, либо ты.
– Я не хочу врать.
– А что ты делаешь на протяжении всех своих шестнадцати – ныне семнадцати – лет? Ты врёшь, дочка. О том, что ничего не чувствуешь, о том, что ни о чём не беспокоишься, о том, что всё тебе известно и ты всем в Новом Мире довольна. Ты врёшь – в обществе – каждый прожитый с ним день.
Отец отвлекается. Кто-то заходит в кабинет – наблюдаю мутные очертания находящегося позади мужского силуэта. Женский голос говорит об упавших акциях Голдман и замечаниях некого по фамилии Первый.
– Кто передал сообщение? – спокойно спрашивает отец.
– Сам господин Фауст, – отвечает женщина. – Он не дождался вас и…
– Ты не запустила Фауста Первого? – и вот отец сотрясает кабинетные стены – разве что окна не вываливаются. – Ты не запустила…Его?
Уволена.
Я знаю эту интонацию – доводилось слышать пару раз в жизни.
– Уволена! – следом грохочет отец. – Тебя учили..? а, к черту! Ты уволена, собирайся и уходи.
– Но… – препирается женский голос.
– Прочь!
– Господин Голдман…
– Сколько прождал Первый?
– Не больше пяти минут, господин Голдман. Вы велели не отвлекать вас, пока говорите с дочерью, и я решила…