— Пальто! — еще громче повторяю я и стучу каблуками, с которых отваливается засохшая грязь — какая-то мазута; наверное, вляпалась в машине незнакомца, — прямо на белоснежный ковер с длинными ворсом. — Миринда! Грязь! МИРИНДА! ЧЕРТОВА ГРЯЗЬ НА БЕЛОМ КОВРЕ! ОТЕЦ! ОТЕ-Е-ЕЦ!
Он пропустит мои крики мимо ушей, но Миринду это припугнет — не стоило ей попадаться мне на глаза сейчас.
— ОТЕЦ! Где ты подобрал эту неуклюжую идиотку? ПРИНЕСИ МНЕ ПАЛЬТО, МИРИНДА!
Она пробегает мимо в шкаф-гардероб, маленькая черная мышка теряется за белыми дверьми с зеркалами и вскоре возвращается с моей верхней одеждой.
— Ради всего святого, простите меня, мисс Голдман, — шепчет она, помогая мне попасть в рукава. — Простите, мисс Голдман…
— Ради всего святого, — передразнивая, фыркаю я. — Где ты нашла здесь что-то святое, дрянь? Ты сделала заказ?
— Простите, мисс Голдман, я решила, что мне стоит сначала подойти к вам.
Миринда резко отпускает мое пальто, хотя я его уже надела, и отстраняется. Я оборачиваюсь и готовлюсь прошипеть еще что-нибудь ядовитое, но служанка съеживается и повинно опускает глаза — неужели ловит себя на мысли, что я могу ее ударить? Не стану трогать эту…
— Кара? — сокрушительно разносится из дверей — словно режет металл своим голосом — и появляется мать. — Я слышала твои крики с улицы. Никогда не хотела податься в хористки?
Я испускаю подобие смешка, а женщина проскальзывает мимо меня — бедра дергаются в такт шагам, в такт словам, в такт дыханию — того и гляди оторвет голову. Не стройная — отнюдь — невероятно худая: худые длинные руки с худыми запястьями торчат как иглы, а ребра и кости бедер выпирают через платье. Движения ее резки: их трудно предугадать.
Хористки… как смешно! Раньше эти святоши выползали из Острога и утверждали, что они посланницы бога, а мы должны принять их. Но Боги мы, Создатели мы, и решать тоже нам.
— Миринда? — Мать глядит на горничную — я удивляюсь, как худая шея держит ее голову; живой манекен. — Миринда, ты забыла, где находится дверь или как она открывается? Почему ты не встретила меня?
Она скидывает свое болотного цвета пальто по щиколотки на пол и перешагивает через него. Теперь можно отправить в стирку и на глажку, для носки оно более непригодно. Шпильки аккуратно выскальзывают из ткани, разрезая воздух, на худых лодыжках, словно мосты на Золотом Кольце, разбегаются вены.
— Знаешь, не отвечай, — парирует она. — Сомневаюсь, что ты сможешь сказать хоть что-нибудь внятное, — ее миндалевидные глаза переносятся на меня. — А ты, Кара, куда собралась?
— Карамель, — пытаюсь прошипеть в ответ я.
Имя Карамель звучало лучше, чем Кара. Кара — вечные мучения, Кара — постоянное наказание. Матери нравилось называть меня Кара.
— Кара, я задала вопрос. — Она не сердится, ей плевать на то, что происходит рядом, но ей хочется, чтобы все подчинялось исключительно правилам Голдман старшей.
— Гулять с Ирис, — отвечаю я и еще раз постукиваю каблуком, отчего грязи прибавляется. — Черт бы тебя подрал, Миринда! ГРЯЗЬ! Твоя пустая голова способна запомнить хоть что-нибудь? Я велела убрать грязь и заказать мне ужин! Почему ты стоишь?
— Миринда, сделай мне ванну из молока. — Мать останавливается в арке и прижимается к ней: силуэт вписывается в изгибы.
Миринда теряется и дергается не единожды в разные стороны словно сломанная кукла.
— Ужин! — настаиваю я. — И вычисти это…
— Набери ванну, Миринда, — перебивает мать, обращаясь к женщине, но смотря на меня.
Другие смотрели в глаза, чтобы выказать уважение, она же смотрела в глаза, чтобы раздавить, чтобы убить. Зеленый богомол… ее клешни сомкнулись на статуэтках рядом с аркой и случайно скинули одну из них.
Звон приводит служанку в чувства: она кидается собирать осколки.
— Вышвырнуть, Миринда, — будто подытоживая, скрипит мать. — Вот так…
Она протягивает это и широко улыбается, как вдруг ноздри ее раздуваются. Хрупкий тонкий нос морщится в тот момент, когда я собираюсь прикрикнуть на Миринду, но вовремя-не вовремя закрываю рот.
— Старый пьяница и молодая пьянчуга! — вскрикивает мать и, резко повернувшись на своих шпильках, мчится в сторону лестницы.
Я проклинаю запах алкоголя и ликую от его привкуса на языке одновременно. Не сдерживаюсь и начинаю смеяться, пока Миринда собирает разбитую статуэтку — она искоса глядит на меня, и тогда я топаю ногой, оставив под толстым каблуком очередной кусок грязи.