— Золото, ты, маленькая дрянь, отопри дверь, или я прирежу тебя! — взываю я, и слышу щелчок по ту сторону.
Надавливаю всем весом и выскальзываю в коридор, вижу сестру, забегающую в свою комнату и захлопывающую за собой дверь — закрытый замок ставит точку в нашей грядущей, но так и не начавшейся беседе. Чтоб тебя… Разворачиваюсь на каблуках и спешу в отцовский кабинет — как буря залетаю в него с криками.
— Если не будешь следить за Золото, у тебя станет на одну дочь меньше, — с порога объявляю я и делаю несколько шагов к столу. — Слышишь меня? Я…
Замолкаю, увидев отца — он сидит в кресле, подпирая руками стол, носки туфель нервно постукивают, и, когда я подхожу, замечаю, что все его тело слегка потряхивает.
— Какое золото? — бубнит он. — Нам звонили по акциям, Карамель?
— Золото. Так зовут твою младшую дочь, — усмехаюсь я и пытаюсь приглядеться; таковым я его никогда не наблюдала — Знаешь, забудь, — с еще одной колющей улыбкой парирую я. — Возьми мне на завтра выходной в школе, видеть не могу больше ничьи лица!
— Договорились, дочка! — роняет резко отец, обронив тем самым все мои гневные мысли.
Он пытается объясниться, что, когда поедет на работу, заглянет в администрацию школы и предупредит о моем отсутствии. Дочка. Дочка. Он повторяет и повторяет это слово, повторяет его нескончаемое число раз, и тогда она начинает терять свое истинное значение, превращаясь в грязный ком не пойми чего. Доченька. Да, бывало, он называл меня так, обращался так, с определенной лаской тянул или грозно прорыкивал «Дочь». Когда? — когда был до безрассудства и почти бессвязной речи пьян!
Я с презрением смотрю на него, затем мотаю головой — от разочарования — и иду к себе в комнату.
Мне не хочется думать ни о напившемся в мой день рождения отце, ни о глупой сестре, решившей разыграть меня нелепым образом, ни об Ирис, бросившей меня и скрывшейся в неизвестном направлении, ни о Ромео, которого бросила я. Убеждаю саму себя, что не больна, что не имею расстройства; воспоминание об уборной и о том, как меня выворачивало, — табу!
От того я и плетусь спать, не наблюдая часов. Мечтаю отлучиться от всего этого Нового грязного Мира, просто от всего мира, еще раз разочарованно мотнув головой и, решив не терпеть более ни единой огласки ужаса сегодняшнего дня, раствориться во сне, в ночи, вернувшись в следующий день, а еще лучше — никогда; красиво и изящно.
День Пятый
Пробуждаюсь я из-за мелодии, заигравшей в комнате; переливы звуков и связанных друг с другом странным образом нот ласкают мой слух и вытягивают из мира аморфных дум мой разум и тело. В следующий миг рокотом и звоном ударяют новые — иные и более созывающие, приторные, бьющие; уже не сладкие песнопения, а громкие хлопки. Я открываю глаза и бездумно пялюсь на струящиеся и переплетающиеся меж собой ткани навеса кровати.
— С добрым утром, мисс Голдман, — переводит на себя мой взор голос появившейся в дверях служанка. — Ваш отец пожелал разбудить вас в это время, несмотря на выходной, мисс Голдман.
— Принеси кофе в комнату, — кидаю я и опять смотрю впереди себя.
Я подумываю заняться эссе — тем уродливым, о бедняках, чьи судьбы так же обременено падают на землю и бьются на осколки, как произносится это удушающее слово. Бедность.
Миринда послушно кивает и уходит. Шелковые одеяла приземляются на пол, простынь волочется следом за мной шлейфом — я обвиваю ею талию и грудь, подвязываю на бедрах. Те остро выпирают через худую ткань, лоснящаяся от жары кожа рук ощущает ледяное стекло — я беру банку с пауком и несу его с собой. Подойдя к столу, что еле-еле освещается серым небом за окном, кладу ее на бок и откручиваю крышку. Сидеть взаперти — вот уж чего точно не пожелаешь. Тема свободы не была мне не знакома, и от мыслей этих я представляю защитные стены Нового Мира.
Эссе, Карамель, эссе, не отвлекайся.