А, может, мне все это привиделось? И действительность была таковой, что все это время я находилась на пляже, пребывая в своих грезах и мечтах, иных мирах, разыгравшихся в моем больном воображении, ибо недаром же меня окрестили отрешенной от Нового Мира и постепенно перекрывают подачу воздуха — каждый вздох дается мне все сложней, грудь стягивает — не корсет, а город.
Я скучаю по Ромео?
Нет, абсурд; скучать — чувство, а чувствовать нельзя. Мы — Боги, мы не можем быть уязвимы. Чувства таковыми и делают.
— Ваш идеальный мир потонет в вашей же идеальной крови, — слышу я мужской голос за своей спиной и замираю.
Не спешу оборачиваться — понимаю, кто смел подойти ко мне и без спроса начать диалог, и от того я всем своим нутром пытаюсь сдержать себя от разом навалившихся эмоций, которые готовы в любой момент по выстрелу покинуть мое тело.
— Ты сделала антирекламу. — Юноша выходит и оказывается со мной на одной прямой линии — плечи наши ощущают тепло друг друга. — Они съедят тебя за это.
Бегло смотрю в его янтарные глаза, уставленные на море.
— Я знаю, Серафим, — спокойно отвечаю ему.
— Передо мной совсем другой человек. — Он склоняет голову и, глядя на море, подкусывает губу и хмурится. — Мне кажется, мы не виделись целую вечность, и за эти века порознь случилось неистово много событий.
Это обращение ко мне или к бескрайнему морю?
— Мне тоже так кажется, — признаюсь я — слова слетают с языка и без моего ведома отправляются к нему.
Серафим улыбается — опять без адресата, руки его крестом падают на груди, черные туфли на ногах от влаги блестят, и песок — мелкий, как пыль, без почти видимых песчинок, грязно-желтый и пепельно-коричневый — налипает на обувь.
Юноша ловит мой взгляд и роняет в шепоте:
— Могу предположить, что ты хочешь это. — Он отворачивает угол своего большого, стального цвета пиджака и что-то достает из внутреннего кармана; пальцы запинаются в ткани, нечто пытается упасть еще глубже, но оказывается вызволенным и поневоле спасенным от духоты под одеждой.
Я вижу маленькую, маленькую — как коробка из-под колец — баночку с зияющей надписью «Искристый бочонок». У меня перехватывает дыхание, потому что я вспоминаю слова служащего о закрытии фабрики и ограничении выпуска; присматриваюсь: сегодняшним числом дата изготовления отбирает все лишние помыслы — это новый продукт иного производителя.
— Фабрику захватили люди из Острога, — негромко говорит Серафим и передает мне скромный и желанный презент.
Я принимаю его, стараясь не задеть пальцами пальцы юноши; скромное касание бьет не слабее, чем ледяной ветер на море. Я откупориваю банку, открепляю маленькую пластиковую ложку с упаковки и опускаю ее в мороженое — оно переливается и, с изумрудным оттенком, отсвечивает от желтых туч на небе; я опять думаю о том, что где-то за ними потерялось солнце.
— Как ты догадался? — спрашиваю я, когда мороженое только-только касается кончика моего языка и плавится на нем.
— Тебе всегда хотелось чего-то недозволенного, Карамель, — обращается в ответ Серафим, и улыбка его освещает воду перед нами до самых буйков. — Теперь этот продукт никто не способен себе приобрести, а ты — как это бывает — вкушаешь его. Вот только, Карамель, вопросы обыкновенно тебя не мучили.
На слова эти я усмехаюсь — вот он составленный экранами и СМИ образ на меня; избалованная, колющую, не заинтересованная в общем, а заинтересованная на своей выгоде. Серафим зря пытается создать иллюзию того, что знает меня от и до, и я допытываю его дальше. Юноша качает головой, смеется и, наконец, признается.
— В одном из интервью. — Он быстро поднимает глаза к небу, будто вспоминает, — ты как-то рассказывала о вещах, которые тебе больше всего нравятся. — Улыбка озаряет его лицо, — книги, карамель, платья, мороженое «Искристый бочонок», твои отделы… А еще, что тебе не нравится: очереди, лифты, мосты, бедняки, философия, — мы сталкиваемся взглядами; чувствую разряд и сдаюсь первой, отведя глаза на морскую гладь. — То, во что ты веришь — влияние. И что отрицаешь — любовь.
Мысленно забираю свои слова, не высказанные вслух, обратно: он перечистил все то, что по сути я сама знала о себе — не более. Он не удивил меня, но и я не смогу удивить его больше; моя жизнь — достояние общества, мои привычки и действия — не мои, а общие. И тогда я понимаю, что сама загнала себя в такие рамки: я дозволила людям приблизиться ко мне, а теперь удивляюсь ножу в спине; следующим ударом лезвие распарывает брюхо, и тело падает подле убийцы — и имя этот убийца будет носить каждого живущего в городе, имя каждого гражданина Нового Мира — их именами окрещен один враг, который вскоре сживет меня с этого света.