Отец поворачивается ко мне.
— У тебя «Искристый бочонок» на виске, — тихо говорит он и убирает след от мороженого пальцем.
Я замираю, а отец медленно, изящно, с простой улыбкой вновь оборачивается на гостей и что-то им отвечает.
Локти с грохотом ударяют о стол, затем ладони — тарелка подле подпрыгивает; и я поднимаюсь. Духота.
Не могу вынести компанию этих незнакомых людей: чужие лица, завистливые лица, злые лица.
— Кара? — зовет меня мать, и в голос вкладывает ноты, ранее от нее услышанные лишь раз — тоску и сожаление, понимание и волнение.
Я озираюсь по клетке-залу как беспомощный зверек — с осознанием того, что я-он последний из представителей вида, а находящимися вокруг меня-него людьми уготовлена расправа. Болотного цвета платье расправляется и склоняется в мою сторону, я вновь слышу голос: «Скажи мне, Кара…». Знаю, что разочаровала ее — всегда разочаровывала. Мотаю головой — не хочу отвечать; отворачиваюсь и иду к дверям. Я выхожу и смотрю на море — Серафима около воды нет: выискиваю его взглядом и замечаю около парковки.
Мне хочется позвать его, хочется крикнуть, хочется побежать навстречу. Незнакомый и чужой человек в Новом Мире вытащил меня из оков поверхности, оттолкнул от меня тяжелое серое небо — он спасает меня… Шагаю к нему навстречу.
Не понимаю и половины вещей, про которые он рассказывает, не могу принять их за правду в полном объеме, однако я следую за ним.
Юноша видит меня, но резко отворачивается и хлопает дверью автомобиля — жест.
— Карамель, — раздается голос дяди позади.
Сеарфим садится в машину — мы не знакомы. Дядя подходит ко мне и спрашивает, не видела ли я Бон-Тона младшего.
— А разве он выходил? — задумываюсь я.
— Вроде бы, — отвечает дядя. — Тебе не холодно?
— Нет.
— Карамель, о твоем отце… — шепчет мужчина. — Ты добавила ему проблем. К чему этот цирк?
Хочу прямо сказать обо всем, ибо он один из немногих — да что там! единственный, кому я могла доверить свои сокровенные мысли, но не могу — не могу!
— Я останусь собой, несмотря ни на что, — медленно проговариваю я. — Не собираюсь напяливать паранджу, если кто-то решил, что он лучше меня. Я останусь собой.
— Говоришь словно беженка из Острога.
— А ты знаешь таких людей, чтобы сравнивать меня? — усмехаюсь я. — Скажи мне, что происходит? У отца нет повышения, и он не разобрался с теми проблемами, о которых говорил. И делает он это не для меня. Я знаю.
— Нет, не знаешь…
— Прекрасно знаю и понимаю!
— Карамель, ты не можешь…
Взрываюсь. Высокие волны бьют друг друга, и раскаты от столкновения их привлекают наше внимание. Воды смывают пепельный песок в свои недра, и поглощает его так, как купол над нашими головами поглощает наш разум.
— Мать меня не уважает вовсе — никогда не уважала, — перебиваю я дядю. — А почему? После Беса я плакала. Ей было больно, и она сдержалась. А я нет. Я не сдержалась! Она до сих пор укоряет меня за это. — Голос дрожит — я чувствую. — Хочет сделать сильной, а делает беззащитной. Я не могу противостоять своей семье! Мать пытается научить меня тому, но ученица из меня дурная. Я пыталась! — клянусь, но что эти слова дают, если на деле — ничего?
— Карамель, пожалуйста…
— Золото такая! — взвываю я. — Она бесчувственная, и это делает из нее заслугу нашей семьи — трофей. Вы сказали бедной девочке, что судьба ей заготовлена заранее и упакована в подарочный сертификат на совершеннолетие? Она никогда не станет, кем желает, ибо вы уже петлей на шею навязали ей будущее!
— Твоя сестра здесь не причем, Карамель, — пытается успокоить меня дядя. — Ты раздосадована, и я тебя понимаю, но мы можем исправить это.
Руки его порхают, как никогда не виданные мной птицы — успокаивающие жесты, словно он убаюкивает меня, как когда-то убаюкивали сухие руки служанки Миринды. Так стоит разговаривать с самоубийцами, стоящими на краю высокой крыши и смотрящими вниз — они грозятся сделать шаг и спрыгнуть, и вот некто нашедший их вступает в диалог и пытается разубедить. Дядя говорит об отце, о его сложностях на работе и моем понимании, сотни раз с языка его срываются извинения и ни разу объяснения за причину прошения прощения.
— Почему для людей с поверхности отменили чувства и отменили любовь? — с усмешкой, но без улыбки спрашиваю я, в очередной раз перебив мужчину, когда он рассказывал мне о безучастности Золото ко всему происходящему.
— Ты влюбилась? — испуганно глядит на меня дядя.
— В кого подразумеваешь ты? — продолжаю я. — Все года я отрицала любовь к семье, и какими бы они не были, я любила их. А Беса — исключительно и больше всех, но вы топтали во мне эти чувства, — лицо дяди принимает сморщенный вид, он растерянно трет лицо и подыскивает в кладезе мыслей своих подходящих ответ. — Считаешь меня сумасшедшей? — пускай. Я уже ничего исправить не могу.