Он берет меня под руку, и мы взбираемся на холм. Я замираю от удивления на пару секунд и слабо улыбаюсь: берегу силы на десерт. Юноша подталкивает меня вперед, и тогда мы пересекаем арку — оказываемся у спуска вниз.
То, что я вижу, поражает меня; нет..! поражает — слишком просто и мягко сказано, ведь я не успеваю проследить за всем, предстающим взору, я хочу запомнить каждый миг, каждое действие, все, что дается мне; глаза разбегаются — картина ясна и расплывчата одновременно, словно я в фантазийном, вымышленном мире собственных грез, словно это очередной сон, но добрый, выстраданный и заслуженный. Я присаживаюсь — резко; из-под коленей толстым слоем пыли и песка вздымается облако, под ногами скрепит грязь. Я касаюсь земли — самой что ни на есть настоящей, реальной, я знаю, что она должна быть таковой — на запах и ощупь; набираю в руку немного песка и спускаю его по легкому, почти не ощутимому ветру, отчего на пальцах остаются непримечательные следы. Поверить не могу…
Дорога — выложенные плиты — обрывается перед аркой, а за ней — земля. Земля! Это слово снабжает энергией, эти слога вдыхают кислород в легкие, эти буквы сплетаются друг с другом, как кустарники и цветы, они приветливо машут своими озаренными солнцем ладонями и созывают к себе. Я дышу полной грудью, запрокидывая голову, и вижу живое дерево, что раскинуло ветви свои на красную кирпичную крышу, а корни пустило по небольшому дворику: его объятия падают на скромный дом в два этажа, за которым через деревянный низкий забор находится еще дом, за ним еще и еще. Я смеюсь, упав на колени, и подкидываю пригоршни песка, отчего те вздымаются в воздух и, пойманные потоком ветра, несутся от арки в сторону поселка. Этот мир для меня — этот Старый Новый Мир.
Мой смех подхватывает Серафим: он, спрятав руки в карманы брюк, вскидывает плечами, золотое лицо его украшает широкая улыбка, щетина блестит от солнца, а дикие волосы беспорядочно лежат на голове. И этого человека я хочу запомнить именно таким… он спас меня.
Поднимаюсь и встаю напротив юноши, ищу слова благодарности и даже как-то теряюсь от того; речи более не слагаются в моем сознании, слова не ложатся просто так на язык, мне не хочется заученных предложений, которые я могла часами репетировать перед зеркалом, мне хочется поделиться чем-то искренним и насыщенным — насыщенным, как кислород здесь.
— Я думала, я… — начинаю говорить, как вдруг запинаюсь, — прости, я не знаю, что могу сказать и надо ли вообще. Одним спасибо будет трудно восполнить все твои труды…
— Ты очень красива, Карамель Голдман, когда смеешься, — совсем об ином продолжает Серафим, и я понимаю его. — Это твой Мир. Не благодари меня за то, что итак принадлежит тебе.
— Ты спас меня. И я счастлива.
Нас обрывает заливистый хохот, на который мы синхронно оборачиваемся — небрежные волосы юноши рядом со мной переваливаются с бока на бок, мои волосы ударяют влажными концами о голое плечо. Мы видим, как по песчаной дорожке между домами бежит мальчишка — маленький, в смешных задранных зеленых шортах и в красных сапогах до колена, в руках у него ведро — ловко перескакивает с одной ладошки на другую. Мальчишка зовет кого-то и опять хохочет, в следующий миг перекидывает свое ведро через забор и под грохот его лезет следом. Вот и ребенок — дети, у которых нормальное, здоровое детство, у которых уютный дом и, думаю, поблизости семья.
Я оглядываюсь на свои былые многоэтажки — улица Голдман так далеко, но я не ощущаю от того страха или неловкости, я чувствую, что мой дом — здесь. Сама удивляюсь подобным мыслям, но не могу не радоваться в душе — я ликую! и улыбка вновь расцветает на моем лице.
— Твои первые впечатления, Карамель? — спрашивает Серафим — я молчу в ответ.
Молчу, и молчу не потому, что сдерживаю себя, а потому, что знаю — здесь слова не нужны, здесь правит миром несколько иное: качества — живые, человеческие; понимание. Люди из Острога знают цену вещам и умеют их беречь, я убеждена.
И вот взгляд мой опять падает на защитную стену — странно: прорастает зеленая трава — мягкая, средней длины, а за стеной черная грязь, смола, пепел, уродство. Улыбка падает в обратную сторону, и Серафим замечает это.
— Никогда не оглядывайся, Карамель, смотри только вперед, — говорит он и ловит мой взгляд, приподнимая уголки своих губ — я повторяю за ним, однако соглашаться не спешу.
Я переиначу его высказывание, ибо оглядываться следует лишь потому, что бы обратить внимание на друга или недруга, заносящего за твоей спиной нож.
Почему мне не удосужилось повстречаться с этим местом раньше? Люди счастливы, и мне не кажется это аморальным, их эмоции — открытые, чувства — открытые, речи — открытые: не отталкивают; магнитом приближают к себе и передают по частичкам Себя, восполняя целую картину Тебя. Я опять поднимаю глаза к небу, к солнцу и смеюсь, не понимая причин тому, кручусь на носках своих грязных, протертых туфель и громче прежнего смеюсь, отчего Серафим исходит на улыбку и с трепетом наблюдает за мной, гладя воротник пиджака и поправляя сбитую прическу. Арка роняет тень на мое лицо, но я спешу выйти к свету — обжигающему голую спину и открытые запястья, тайком пробирающемуся в разрез на платье — по щиколотке и к бедру: оно замирает, и дает мне волю движением.