Она говорит спокойно, но это не мод – вместо страшного в своей бесстрастности у нее получается страдальчески-снисходительный тон. Из этого, однако, не следует, что она блефует.
– Я говорю правду. Я не знаю, кто мой клиент, меня наняли анонимно.
– И вы не смогли это выяснить самостоятельно?
– Мне платили не за это.
– Допустим. Но у вас была хотя бы рабочая гипотеза?
– Я полагал, что это мог быть человек, считавший, что Лауру похитили по ошибке, вместо какого-нибудь его родственника, также помещенного в Институт Хильгеманна.
– Кто конкретно?
– Я так и не нашел подходящего кандидата. Кто бы он ни был, он сделал все, чтобы скрыть семейные связи. Сама мысль, что похитители украли не того, кого хотели, могла прийти в голову лишь тому, кто хорошо поработал, чтобы скрыть истинную личность своего родственника. Так что я не пытался это распутать, у меня были дела поважнее.
Поколебавшись, она, видимо, удовлетворяется ответом:
– Как вы узнали, что Лаура у нас?
Я подробно рассказываю о рентгенограммах багажа и о списках заказов на лекарства.
– Кто еще знает все это?
Кого бы я ни назвал, они легко установят обман. Я мог бы сказать, что в общедоступной сети заложена моя программа, замаскированная и неуязвимая, которая оповестит обо всем полицию НГ в случае моего исчезновения. Но они в это не поверят – ведь если бы у меня было достаточно фактов, чтобы убедить полицию вмешаться, я бы так и сделал, вместо того чтобы самому пробираться в здание.
– Никто.
– Как вы проникли в здание?
Здесь тоже врать бесполезно. Наверняка они уже почти все выяснили сами. Подтвердив то, что они и так знают, я вызову больше доверия к себе.
– Что вам известно о работе, которой мы здесь занимаемся?
– Только то, что я узнал из объявления. Биологические исследования по контракту.
– И как вы полагаете, почему нас интересует Лаура Эндрюс?
– Я этого еще не понял.
– Какие у вас гипотезы?
– Теперь уже никаких. – Чтобы убедительно лгать, существуют специализированные моды. Они следят за такими параметрами, как распределение акцентов в речи, температура кожи, частота биений сердца и т, д. Мне это не нужно – о таких вещах заботится «Н3». – Ничего, что согласуется с фактами.
– Совсем ничего?
У меня нет недостатка в ложных версиях, чтобы подтвердить, что я действительно ничего не знаю. Я вспоминаю все, даже самые неправдоподобные гипотезы, которые только мелькали у меня в голове за последние восемь дней – за исключением компании Х с ее лекарствами, калечащими плод, и Лауры-эскейпера. Я чуть не упоминаю даже о моих страхах по поводу Детей, но вовремя спохватываюсь – теперь это выглядит просто смешно и может прозвучать как слишком откровенная ложь.
Когда я наконец умолкаю, женщина говорит: «Хорошо», но не мне, а охраннику. Тот убирает пистолет от моего виска, но не поднимает меня из кресла, и я вдруг понимаю, что сейчас произойдет. На краткий миг меня охватывает ярость – то без сознания, то с завязанными глазами, да как же тут хоть что-нибудь узнаешь! – но «Н3» быстро гасит эту непродуктивную вспышку эмоций.
Игла входит в вену, препарат попадает в кровь. Я не пытаюсь с ним бороться – смысла нет.
Я просыпаюсь в постели. На мне нет даже наручников. Оглядываюсь вокруг. Я в маленькой, почти пустой квартире. Мужчина, которого я раньше не видел, сидит в углу комнаты, держа руку с пистолетом на колене. Судя по звукам, доносящимся с улицы, мы примерно на пятнадцатом – двадцатом этаже. Шестое января, семь часов сорок семь минут.
Я встаю, иду в ванную. Охранник не пытается меня остановить. В ванной – унитаз, раковина, душ, тридцатисантиметровое окошко с непрозрачным стеклом, вдвое меньших размеров решетка вентиляции на потолке. Помочившись, я мою руки и лицо. Не выключая воду, быстро обыскиваю помещение, но не нахожу ничего, что могло бы хоть как-то пригодиться в качестве оружия.
Квартира состоит из одной комнаты, угол занимает кухня. Небольшой холодильник выключен, дверца его приоткрыта. Микроволновая печь и плита встроены в стол. Над раковиной окно, его закрывают жалюзи. Я направляюсь к кухне, но охранник говорит:
– Тебе там ничего не нужно. Завтрак скоро принесут.
Я киваю и возвращаюсь к кровати, прохаживаюсь возле нее, разминая затекшие мускулы.
Вскоре другой мужчина приносит коробку, набитую всевозможной готовой едой, и кофе. Я ем, сидя на кровати. Охранник не хочет составить мне компанию и игнорирует мои попытки завязать разговор. Его глаза двигаются только вслед за мной, и иногда кажется, что он просто оцепенел, но я точно знаю, что на самом деле он начеку. Я хорошо помню свои двенадцатичасовые бдения в таком же состоянии. Если уж мод обеспечивает бдительность, то человек в принципе не способен ее ослабить. Скука, нетерпение, посторонние мысли становятся физически невозможными. Без настройки я могу острить по поводу зомби, но находясь под настройкой, я твердо убежден, что истинная сила нейротехнологии не в создании экзотических состояний сознания, но в усилении сознательного акта выбора и абсолютной концентрации на главном.
Я уже жду, что после еды меня снова усыпят, но этого не происходит. Пользуясь случаем, я ложусь на кровать и гляжу в потолок с видом образцового заключенного, демонстрируя полную ненужность какого-либо принуждения. Я не намерен причинять своим тюремщикам ни малейшего беспокойства, пока шансы на успех так ничтожно малы.
А если они никогда не станут больше?
Что будет, если я не сумею бежать?
Во многих отношениях самым простым выходом для них было бы убить меня. Но каковы альтернативы? Предположим, просто так, для забавы, что допрашивавшая меня женщина подразумевала что-то конкретное, говоря о «милосердии». Что она могла иметь в виду?
Возможно, стирание памяти, причем грубое. Если МБР не хочет тратить круглую сумму на картирование моего мозга ради поиска нужной им информации, этого тем более не будут делать ради сохранения целостности моей личности. В процессе эволюции человеческой памяти не требовалось вырабатывать механизм удобного стирания информации. Чтобы исключить из памяти заданный набор сведений, не затронув больше ничего, требуется проведение колоссального объема расчетов. Единственный дешевый, но эффективный вариант – пройтись бульдозером.