…На четвёртый день, вечером, поднявшись с постельки, Ксюнечка бродила по палате, пошатываясь от слабости, как былинка, и приволакивая ножки, так как после инъекций боль отдавалась в ножки. Она ещё неделю их приволакивала. И на горшок дней десять не могла сесть. “Ой! держи, держи меня! поддерживай!” Так ей было больно.
На четвёртый день Ксюша бродила по палате и тихо радовалась жизни. И я – вместе с ней.
– Расхаживаешь?
– Расхаживаю! – улыбалась она. – Ты знаешь, Лисичка, я так быстро привыкла к этой комнатке! Как будто мы всегда в ней жили… И будем жить долго-долго… Может быть, всю жизнь.
– Ой, Ксюнечка, только не всю жизнь! – пугалась я.
Но мы действительно прожили в этой “комнатке” целую жизнь.
То, что жизнь в этой комнатке будет долгой, нас не пугало, а только раззадоривало. Своё заключение в девяти квадратных метрах среди серых масляных стен мы приняли как условие жизни и как полигон для творчества.
И – работа закипела…
Сначала было помешательство на вырезании. В тот вечер я предложила Ксюше коробочки из-под соков: “Хочешь вырезать что-нибудь?” – “Хочу!”
С того дня ни одна коробочка не была выброшена: все они тут же превращались в вазочки, в стаканчики для карандашей, в шкатулочки…
А из старых книжек, которые принёс нам папа, мы вырезали весёлых зверушек и героев сказок. Ксюня вырезает феерически! Выбирает сложные рисунки, со множеством мелких и тонких деталей, и вырезает как вырезальщик-ас! Я смотрю на Буратино, которого она только что вырезала, и поражаюсь, на какую тонкую работу способен четырёхлетний ребёнок.
Мы вырезали, как угорелые, день за днём, на нас такой азарт нашёл! И тут же развешивали всё по стенам.
Комната постепенно оживала, веселела… Дыр, пробоин уже не было видно. Чёрных пятен – тоже. Отовсюду нам улыбались совы, ёжики, зайчики, львы… Папа притащил старую азбуку – и мы её разодрали с любовью, и развесили чудесные картинки, как наглядные пособия. Заодно и буквы поучим. Хотя Ксюня, мне кажется, их давно знает – но скрывает это.
А во время вырезания, когда мы уютно сидим рядышком, – течёт неторопливая беседа…
– Расскажи что-нибудь новенькое, – просит Ксюня. – Что-нибудь из своего детства. Или другое что-нибудь.
За больничные полтора месяца я рассказала Ксюше всю свою жизнь: все детские истории, грустные, смешные, весёлые: как, семилетняя, уехала в гости на другой конец города, а все думали, что я потерялась; как бегала с ребятами на соседнюю стройплощадку – и напоролась на колючую проволоку; как прыгала на спор с балкона; как ушла одна в степь на лыжах, и началась метель… А было мне шесть лет.
Рассказала, как мы познакомились с папой Гавром, – давно-давно, летом семьдесят второго года – когда повсюду цвела сирень, и была такая жара, какой не было сто лет… Так давно, что ни Антоши, ни даже Саши, твоего самоего старшего братца, тогда ещё не было, а сестрице Анюте было всего четыре года, – как тебе сейчас. А до твоего, Ксюнечка, рождения – было целых восемнадцать лет!
И про пруд у деревни Аксиньино рассказала, и про нашу Крышу, по которой мы с Гавром бегали лунными ночами…
Да, да, по той самой Крыше – с башенками! На которой этим летом мы праздновали мой день рождения… И ты порхала по ней, как бабочка, в своей белой блузочке с кружевным клоунским воротником и в жёлтых клоунских штанишках… А на печной трубе висела моя чёрная сумка, из которой торчала Красная Роза! Подаренная мне Анечкой и Мишей. Всего два месяца назад это было – а как давно!… И Анечка с Мишей были с нами на крыше. А Саша был в это время на Кольском полуострове. А Антоша – на Соловках. Всё, выросли наши мальчишки… Выросли твои братики.
Но про то, что у Саши и Анюты есть другая мама, я рассказать тебе пока что не смогла. Они для тебя брат и сестра – и это главное. А теперь и Анечкин Миша – твой брат, твой третий брат. Так что ты богатая сестрёнка!
Рассказала и о своём отце – всё, что я о нём помню: вплоть до Риги… Как он меня катал, маленькую, верхом на спине – по цветущей летней степи на окраине Оренбурга… Как он уезжал от нас и плакал, прощаясь со мной, и я запомнила это на всю жизнь: как он плакал… А потом, через два года, он приехал поглядеть на меня, и проводил меня до школы, мне было семь лет, и мы прощались на снежной дороге, и солнце слепило глаза… И как мы не виделись потом семнадцать лет… И как я нашла его. И приехала к нему. И это было в больнице. В Риге, в клинике Страдыня… Отцу моему должны были делать операцию на сердце. Третью… И целых двадцать дней мы прожили вместе – как двадцать лет! И теперь мне есть о чём вспомнить, когда я говорю “отец”.