– Чувак, как твоя фамилия?
– А?
– Ты Оливер?..
Флора и сотрудница ЦКЗ пристально смотрят на меня.
– А. Точно. Рассел.
– Окей. Оливер Рассел и Флора Торнтон. Вы оба – несовершеннолетние, верно?
Я тупо пялюсь на сотрудницу.
– В смысле?
– В том смысле, что вам обоим нет восемнадцати, – медленно говорит она.
– Да, несовершеннолетние, – нетерпеливо отвечает Флора.
– Окей. Ну, как только устроитесь, обязательно скажите об этом кому-нибудь из интернов или медсестер. И позвоните родителям. Нам понадобится их согласие. – Она записывает что-то в своем планшете.
– Да, конечно, – отвечает Флора.
Они с сотрудницей снова смотрят на меня.
– Верно.
– Вы вписаны. И, эй, никаких поцелуев тут. – Сотрудница смеется, будто это невероятно забавно.
При упоминании поцелуев я вновь ощущаю странное чувство вины.
Внутри помещения уютнее, чем я ожидал. Аккуратные ряды коек и – неожиданно – пара теликов на стене, показывающих кулинарные каналы. Я не знаю, что делать, и просто иду за Флорой, пока кто-то по телику разбивает яйца в чашку миксера. Флора бросает свои вещи на койку и снова достает телефон. Она выглядит так непринужденно, будто едет в метро. Это сбивает меня с толку.
Повсюду суетятся работники ЦКЗ, беседуют с пассажирами, люди заполняют бумаги, у них измеряют температуру.
Мой карман вибрирует, и я подскакиваю. Требуется несколько секунд, чтобы вынуть телефон, который я чуть не роняю обратно. Мама. Я смотрю на телефон в руке, вижу, как он звонит, и игнорирую звонок. Она перезванивает снова и снова и наконец оставляет мне голосовое сообщение.
«Оливер! Молю бога, чтоб в новостях был не твой рейс. Прошу, позвони мне немедленно».
Телефон в руке снова звонит.
– Привет, м-м-м…
– Почему ты не отвечал на звонки? Ты в порядке? О, Оливер. Я себе места не находила от беспокойства.
– Мам, так вышло. Ты могла бы и не искать никаких мест, – не знаю, почему пытаюсь шутить.
Хотя она, кажется, вообще меня не слышит.
– Оливер, я хочу, чтобы ты немедленно ехал домой. Тебе не нужно оставаться на карантине, ты не болен. Знаю, ты не стал бы садиться рядом с больным пассажиром, правда? Ты так не поступил бы, да? – В ее голосе звучит отчаяние.
– Нет, мама, конечно, нет, – лгу.
– Там есть кто-нибудь, с кем можно поговорить, кто может ускорить все это?
– Мам, все в порядке. Завтра буду дома. Карантин меньше чем на двадцать четыре часа.
Голос мамы дрожит, будто она уже плачет. Я слишком часто слышал такой голос за последние несколько лет, с тех пор как умер мой отец.
– Хотела бы я оказаться там. Там безопасно? Сколько там взрослых?
Я оглядываю помещение, других пассажиров, работников ЦКЗ.
– Не знаю, много.
Человек в костюме химзащиты разговаривает с Флорой и снимает ее данные, меряя температуру, а другой направляется ко мне. Он указывает на телефон.
– Мам, извини, надо идти.
– Что? Почему?
Но сотрудник качает головой и снова указывает на мой телефон.
– Э, или не надо?
– Что происходит? – спрашивает мама.
Работник ЦКЗ выхватывает телефон у меня из рук.
– Здравствуйте, миссис Рассел, я так понимаю, ваш сын – несовершеннолетний.
Не слышу, что говорит ему моя мама, но, подозреваю, что-нибудь не очень вежливое. Он слушает какое-то мгновение, потом резко перебивает:
– Ради безопасности вашего сына и всякого, кто мог бы вступить с ним в контакт, включая вас, даете ли вы согласие на то, чтобы он провел ночь в Майами?
Он слушает еще, затем говорит:
– Спасибо, мэм, – и передает телефон обратно мне.
– Она согласилась? – в шоке спрашиваю я.
– Ага, – отвечает сотрудник ЦКЗ.
Я хочу еще порасспрашивать, может быть, извиниться, если она была груба, но он подкатывает маленькую тележку, оборачивает манжету вокруг моей руки и меряет кровяное давление. Затем зажимает какую-то штуку на пальце, чтобы проверить пульс, и вставляет термометр в рот. Рука в манжете напрягается, а через секунду термометр пищит. Сотрудник ЦКЗ, кажется, говорит:
– Хорошо, порядок, – и уходит.
Тот, кто проверял Флору, теперь беседует по ее телефону, и я ловлю себя на том, что подслушиваю. Вероятно, он говорит с ее мамой.
– Да, мэм, она жива-здорова, такой и останется.
Он замолкает на секунду, потом издает короткий смешок. Я невольно задаюсь вопросом, не шутит ли мать Флоры, а потом – почему не шутит моя мать.