Карантин
Толстая рыжая кошка мяукнула. Тихий звук растворился в бормотании телевизора: на широком экране ярко раскрашенные лица раззявливали огромные рты, хохоча, выдавливая веселье изо всех сил. Говорящие головы сменились музыкой, из-за стен донеслись крики соседей - уже начали праздновать, скоро перейдут к драке. Он бы сказал что-то Мурке, что-то о том, что люди иногда бывают глупее животных, но не мог. Лежал в кресле, цеплялся за уходящие ощущения тела и смотрел в потолок. Ног не чувствовал уже давно и это было привычно: две колоды, зачем-то оставшиеся на память, - но сейчас пустота взбиралась вверх, поглощала бедра, руки, живот. В углу тесной комнаты - на старенькой этажерке с отпиленными ножками - красовалась елка. Настоящая. Сосед, тот самый, что сейчас орал на жену, принес и, неловко переминаясь с ноги на ногу, подарил. Даже бутылку не взял - не по-людски. Так что новый год он с Муркой встретит как раньше; только без гостей, ломящегося от тяжелых салатов стола и подарков. Кошка мяукнула еще раз. Кажется, она рыжая... с белой манишкой и носочками. Или это не она, а Черныш? Он не помнит. Мягкие лапы тихо ступают по скатерти - стол почти пуст: на нем стакан воды с растворенными таблетками (смешал все, что нашел), бутылка вина, подаренная шефом в один из прежних праздников, да тарелка с бутербродами. Мурка ест неаккуратно - стащила колбасу с хлеба, запачкав тонкую ткань, урчит, чавкает. Негодница. Он почти видит, как изогнута ее спина: то ли прячет добычу, то ли ждет удара. В стекле отражаются огоньки гирлянды, весело пляшут, меняя узор каждые пять минут. Сколько он лежит?.. Думал, управится быстрее. На миг экран телевизора гаснет, а затем вспухает фейерверками - новый год. С новым счастьем. Мурка, доев, спрыгивает вниз, к нему на колени и устраивается удобнее.
***
Её не было - мир не исчез. А потом из обломков, крошек и шума собрал новую мозаику. - Как думаешь, Мурка, надолго к нам гости?.. Приятный голос: низкий, хрипловатый, чуть надтреснутый - как расстроенный рояль, как сломанная ветка. - Хорошо бы, да? А то сидим тут вдвоем, два сыча, знать ничего не знаем. То, что под веками - колеблется, переливается - темнота? Черный цвет. Есть еще белый; если его разложить, то можно получить радугу. Семь и два... Будет девять. Девять негритят, поев, клевали носом, один не смог проснуться, их осталось восемь. Агата Кристи, когда я на почте служил ямщиком, геолог, институт с пропахшей дымом кафедрой, дребезжащий трамвай, дорога, покрытая заплатками свежего асфальта, - вспомнила! Всё вспомнила. Будто только этого и дожидавшись, на грудь легла тяжесть. Она открыла глаза. Серый потолок. У углов разводы - неряшливо замазанные широкими полосами побелки, от того еще более заметные. Стены оклеены невзрачными обоями, когда-то белыми, усеянными мелкими цветочками; покосившиеся полки покрыты вздувшимся лаком, на них лежат стопки книг, зачитанных пухлых журналов. На гвоздике - блестящем, новеньком - висит дешевенькая репродукция репинских бурлаков: толпа оборванцев тянется к облупленной рамке, выкладываясь в последнем рывке, но все напрасно. - Мяу, - тычется в щеку холодный нос. Рыжий хвост мелькнул перед глазами, исчез и снова появился. Над ней склонился мужчина, убрал кошку и спросил: - Проснулись? - Да... - гортань словно склеилась, слова продирались с трудом, проталкивались как камни. - Вы кто? Он помолчал. Она приподнялась на локтях, завозилась неловко - тело слушалось с трудом, - но смогла сесть и рассмотреть наконец и своего визави, и его пристанище. Вряд ли это больница или пансионат - постель накрыта связанным вручную пледом; на дверцу шкафа наброшены рубашки, свитера и даже пиджак, отчего в щели виднеются полки с наваленными на них как попало вещами; стол накрыт грязной скатертью - свежие пятна накладываются поверх старых, рисуя историю трапез; у занавешенного окна притаилась скромная елочка: ее игрушки - единственное, что разгоняет серость комнаты. Тут и воздух кажется туманом, будто кто укрыл комнату вуалью из пыли. Даже мужчина сер. Волосы с проседью, серые глаза, неухоженная клочковатая борода. Кожа бледная, отливает в нездоровую зелень, наверное, он долго не был на улице. - Я? - искреннее удивление. - Петр Се... Просто Петр. Извините, но мы с Муркой так долго были одни, что совсем разучились вести себя прилично. - Ольга, - говорить все еще больно, но она делает усилие над собой и спрашивает: - Где я? Словно ничего не услышав, Петр продолжает гладить кошку.
***
Он считал дни с помощью отрывного календаря за немыслимый двадцать второй год: едва хмурь за окном становилась белой, срывал листок, прочитывал и клал в коробку из-под обуви. Когда он уснул - как легко себя обманывать, - то проснулся в своём же доме. Мурка, раздраженно подергивая ухом, ходила по комнатам, не находила себе места. У входной двери порой задерживалась, шипела змеей, выгибала спину. Он не мешал. Из распахнутого окна тянуло холодом и дымом, ветер трепал занавески, обжигал огнём щеки, а он стоял. Стоял уверенно, без помощи, крепко упираясь в пол и чувствуя подошвами, где заканчивается он и начинается все остальное. На улицу он вышел не сразу, лишь через несколько дней, когда закончились продукты. Вода была: текла тонкой ржавой струйкой из кранов. Иногда шумели трубы. И всё. За стенами молчали, телевизор гудел белым шумом. Так что на прогулку он собирался как на войну. Рассовал по карманам мелочь, кухонный тесак, которым так удобно рубить мясо, устроился в рюкзаке, а перочинный нож лег в перчатку. Он никого не нашёл. Но это потом, когда попривык к туману и эху, а в первую вылазку его храбрости хватило только на пробежку до соседнего магазина. В пустом зале было светло и чисто. Аккуратные горки на стеллажах, гудящие холодильники, в которых словно застыло время: всегда свежие продукты с истекшим сроком. Ничего необычного. Только свет тусклый, помигивающий. Нахватал всего, что под руку подвернулось, и бросился домой. Пустой подъезд - хорошо, что без домофона, вдруг электричество закончится? - на стенах копоть, испачкавшая пальцы. Только заперев дверь на все замки, он выдохнул и расслабился. Мурка лезла в сброшенный рюкзак, мяукала настойчиво, требуя немедленно ее покормить, и он позволил себе отвлечься. Захлопотал, уговаривая ее потерпеть, задвинул лишние мысли подальше.