Даже если человек этого заслуживал.
Но я уверенно кивнула, хоть и чувствовала что угодно, кроме уверенности.
Всё произошло четыре дня спустя, в какой-то далёкой деревне, где женщины ходили с голой грудью, что для меня не было необычным, так как я видела такое во многих местах, и недавно у меня у самой выросла грудь, чему я была очень счастлива; а мужчины ходили в одних набедренных повязках. Эту практику я считала почти очаровательно дикой, но в этом новом месте, в мировой столице нарушения прав женщин, мой мозг мог думать только о том, носят ли они эти повязки для того, чтобы иметь лёгкий доступ к своим оскорбительным членам, когда захотят взять женщину силой.
Моя рука опустилась на сумку и оставалась там, пока я наблюдала, как исчезает мой отец.
Тогда я понятия не имела, что он ушёл не по делам.
Нет, судя по этой статье, по этой глубокой и очень хорошо исследованной статье известного и уважаемого журналиста-расследователя, он совершал серию групповых изнасилований с другими мужчинами-иностранцами, желая устроить террор на другом континенте и остаться безнаказанным.
Что подходило для этого лучше, чем страна, где женщины были так подчинены и так привыкли к насилию мужчин?
Я пролистала чуть дальше, мой желудок связывался в узлы.
И тогда я увидела худшее, что могла представить.
Я увидела своего отца, одежда на котором была застёгнута только наполовину, пока он стоял рядом с группой похоже одетых мужчин, все из разных регионов, судя по внешности, и они улыбались.
Это была не худшая часть.
О, нет.
Худшей частью было то, чему они, видимо, и улыбались.
Обнажённые местные женщины лежали на земле в нескольких метрах от них, цепляясь друг за друга и плача.
Я слетела с кровати, выбегая из комнаты так быстро, что со всей силы врезалась бедром в дверную раму, отчего боль пронзила всё моё тело. Но об этом думать времени не было.
Потому что желчь в горле больше не была просто желчью.
Я упала на холодную плитку пола и позволила себе очиститься.
Конечно, меня рвало.
Это было впервые. Жёстко. Будто без конца.
Затем, когда в моём желудке ничего не осталось, пока я высмаркивалась и полоскала рот, начались слёзы. Это было царапающее, разрывающее ощущение, будто что-то пыталось вырваться из моей груди.
И, с громким всхлипом, я поняла, что именно пыталось выбраться из моего тела, из моего сердца.
Любовь к отцу.
Потому что невозможно любить такого подлого человека. Я не могла быть этим куском дерьма, бесхребетным членом семьи, который стоит и говорит: «Но со мной он был хорошим», в то время как этот ублюдок насиловал других женщин.
К чёрту это.
Зло есть зло.
И зло, что жило внутри моего отца, было достаточно большой его частью, чтобы он путешествовал по миру не для того, чтобы расширить мои горизонты, не для того, чтобы у меня было достойное зависти детство, а для того, чтобы ему сходили с рук серийные изнасилования, пока на его лице оставалась маска любящего отца. Я отказывалась быть его прикрытием.
Потому что больше прятать было нечего.
И я отказывалась быть его адвокатом.
Потому что его действия защитить было невозможно.
Я опустилась обратно на пол, подтягивая колени к груди, обвивая их руками и крепко сжимая.
Присутствовало сильное, почти непреодолимое ощущение того, что я разваливаюсь на части, что если я не буду держать себя физически, то серьёзно просто развалюсь на маленькие кусочки. От меня останутся только осколки, слишком маленькие и рваные, чтобы склеить их обратно.
Я не могла сказать, какая сила подняла меня на ноги, заставляя молча продвигаться по дому, а затем, как ни странно, в гараж и вниз по лестнице, босыми стопами по цементному полу, из-за чего по моим ногам поднимались мурашки, и соски затвердели.
— Ты в порядке? — до меня донёсся голос Лукаса, который сидел у дальней стены, бодрствуя. Его глубоко посаженные глаза с тяжёлыми веками казались ещё более глубокими от усталости.
Он должен был быть врагом.
Я понятия не имела, почему с моего языка сорвались следующие слова, но это произошло.
— Насильник Папуа-Новой Гвинеи? — хрипло произнесла я, глаза снова защипало от свежего потока слёз, и я поняла, что это слышно по моему голосу.
Он смотрел на меня долгую секунду, не показывая совсем никакой реакции на то, как ужасно я, должно быть, выглядела в этот момент. Что было для меня странно. Обычно была хоть какая-то реакция — дискомфорт, странный страх, беспомощность, хоть что-то. Но не в Лукасе. Он был как всегда просто пуст.