И, с громким всхлипом, я поняла, что именно пыталось выбраться из моего тела, из моего сердца.
Любовь к отцу.
Потому что невозможно любить такого подлого человека. Я не могла быть этим куском дерьма, бесхребетным членом семьи, который стоит и говорит: «Но со мной он был хорошим», в то время как этот ублюдок насиловал других женщин.
К чёрту это.
Зло есть зло.
И зло, что жило внутри моего отца, было достаточно большой его частью, чтобы он путешествовал по миру не для того, чтобы расширить мои горизонты, не для того, чтобы у меня было достойное зависти детство, а для того, чтобы ему сходили с рук серийные изнасилования, пока на его лице оставалась маска любящего отца. Я отказывалась быть его прикрытием.
Потому что больше прятать было нечего.
И я отказывалась быть его адвокатом.
Потому что его действия защитить было невозможно.
Я опустилась обратно на пол, подтягивая колени к груди, обвивая их руками и крепко сжимая.
Присутствовало сильное, почти непреодолимое ощущение того, что я разваливаюсь на части, что если я не буду держать себя физически, то серьёзно просто развалюсь на маленькие кусочки. От меня останутся только осколки, слишком маленькие и рваные, чтобы склеить их обратно.
Я не могла сказать, какая сила подняла меня на ноги, заставляя молча продвигаться по дому, а затем, как ни странно, в гараж и вниз по лестнице, босыми стопами по цементному полу, из-за чего по моим ногам поднимались мурашки, и соски затвердели.
— Ты в порядке? — до меня донёсся голос Лукаса, который сидел у дальней стены, бодрствуя. Его глубоко посаженные глаза с тяжёлыми веками казались ещё более глубокими от усталости.
Он должен был быть врагом.
Я понятия не имела, почему с моего языка сорвались следующие слова, но это произошло.
— Насильник Папуа-Новой Гвинеи? — хрипло произнесла я, глаза снова защипало от свежего потока слёз, и я поняла, что это слышно по моему голосу.
Он смотрел на меня долгую секунду, не показывая совсем никакой реакции на то, как ужасно я, должно быть, выглядела в этот момент. Что было для меня странно. Обычно была хоть какая-то реакция — дискомфорт, странный страх, беспомощность, хоть что-то. Но не в Лукасе. Он был как всегда просто пуст.
— Это максимум, до чего ты дошла?
— До того, как мой ужин решил вернуться обратно, да, — призналась я, когда он медленно поднялся со своего места и подошёл, чтобы взяться за решётку всего в метре от меня. Он мог бы мгновенно протянуть руки, схватить меня и ударить о прутья решётки.
Но не стал.
— Во время той поездки я была с ним, — призналась я, не уверенная, почему говорю это. Может, мне просто нужно было выговориться, и он был единственным, кто поймёт. — Он предупредил меня, насколько привычны нападения на женщин, и дал мне с собой сумку с ядом. Знаешь, пока он шёл и сам нападал на женщин.
— Зачем это? — странно спросил он, но затем его рука просунулась между прутьев, палец осторожно вытер слёзы с одной моей щеки.
— Потому что мой отец отвратительный насильник.
— Ну, ты одновременно права и ошибаешься, — сказал он, заставляя меня нахмуриться.
— Что значит, я ошибаюсь? В первую очередь, это ты сказал мне, что он насильник.
— Это правда. Он такой. И к сожалению, всё хуже, чем ты осознаёшь.
Уф.
Это было больно.
Я не думала, что в груди может быть больнее, чем было полчаса назад, но, очевидно, я ошибалась. Всегда бывает больше боли, новой боли, более глубокой. Всегда.
— Тогда в чём я ошибаюсь?
— Ты когда-нибудь смотрела на своего отца, куколка?
— Я смотрела на него каждый день своей жизни, — сказала я, прищурившись.
— А в зеркало когда-нибудь смотрела?
— Что ты пытаешься сказать? — спросила я, чувствуя, как всё внутри сжимается.
— Я не убеждён, что этот придурок был твоим отцом.
Ладно. Мы были не особо похожи. Это определённо была правда. Черты моего лица были более аккуратными, глаза были очень тёмными, практически чёрными. У моего отца лицо было широким, практически грубым. Он был высоким, широкоплечим, с широкой грудью. И его глаза были цвета лесного ореха.
Но, как говорится, для танго нужны двое.
Я всегда считала, что просто похожа на свою мать.
— Сразу я этого не заметил, но чем дольше смотрю на тебя, тем меньше мне кажется, что у вас общая ДНК. В смысле, у тебя совершенно другой оттенок кожи. У него кожа была оливковых тонов. Ты теплее.
— В какой-то период у меня была мать, — рассуждала я.
— Светло-карие глаза против практически чёрных. Ты высокая и стройная, но бёдра у тебя крупные. У него была крупная грудь и живот. Его волосы были как минимум на пять оттенков светлее.
— Это всё косвенно.
— И у него была огромная ямочка на подбородке. У тебя нет ни намёка на неё.
— Единственным доказательством чего-либо было бы, если бы у моей матери тоже была эта ямочка, а у меня нет. Опять же, я ничего о ней не знаю.
— Это о многом говорит, — сказал он, качая головой. — Мне нравится, когда всё сходится, а здесь что-то не так.
— Значит, я должна просто... принести тебе ноутбук и позволить ещё больше покопаться в моей жизни?
В моём тоне была горечь, в причинах возникновения которой я не была уверена. Зачем злиться? Это была не его вина. Гонца не убивают, и всё в таком духе. Но стоит сказать, что я не могла разобраться с источником своей злости, обиды и боли. Он умер. Не будет никакой законченности.
А ещё, за один поисковой запрос в интернете весь план идеальной мести просто... исчез.
Я больше не имела права удерживать Люка.
Он ничего мне не сделал.
Он пытался сделать то, что я на самом деле считала достойным одобрения.
В процессе этого он освободил меня.
Конечно, было больно. Боль могла остаться навсегда. Но иногда за правду приходится платить.
И, если честно, я должна была его освободить.
Больше ничего не сказав, я развернулась, поднялась по лестнице и выше, в свою спальню, где взяла ключ, а затем спустилась обратно.
— Где ноутбук? — спросил он, нахмурив брови.
Я подошла к двери, вставила ключ и провернула, после чего услышала щелчок и стон несмазанных петель.
— У тебя дома, — ответила я, слегка отходя в сторону от дверного проёма, чтобы дать ему пройти мимо.
— Ты просто отпускаешь меня, — произнёс он, наполовину вопросительно, наполовину утвердительно, прислоняясь к прутьям своей тюрьмы, скрестив руки на груди и наблюдая за мной так, будто я потеряла рассудок.
— Я не могу держать тебя здесь. Ты не делал того, что я думала.
— А если сделал? — подтолкнул он.
— Даже если сделал, возможно, я бы тебя отпустила. Теперь, когда я знаю правду.
— Должен сказать, мне нравится возможность относиться к этому дерьму разумно.
— Боже, спасибо, — пробормотала я.
Я не была уверена, что относиться ко всему этому разумно — это здраво. Разве любовь не должна была быть важнее всего? Разве дочь не должна быть способа простить все грехи человека, который любил и растил её?
Я не знала, должна ли, но знала, что не способна.
Потому что хорошее обращение со мной не исправляло всё плохое, что он сделал с множеством других людей. Если твои плохие поступки перевешивают хорошие, то ты плохой. Математика была очень проста. И, может быть, если бы его преступлениями были убийства заслуживающих того людей, я могла бы закрыть на это глаза.
Но всё было иначе.
Всё было ужасно.
Его уровню злости не было оправдания.
И зная, что он делал с другими женщинами, в то же время защищая меня от той же участи? Да уж, нет. Ублюдок.
— Послушай, думаю, иметь способность устанавливать приоритеты — это хорошо.
— Говорит робот, — согласилась я, морщась от резкого тона, не желая быть жестокой с тем, кто этого не заслужил.