Поймав себя на желании оставить несколько камней себе, Ахмет набрал было воздуху — поржать, но вдруг остановился и заметно посерьезнел, задумчиво переливая искрящуюся струю из ладони в ладонь.
— Да почему нет-то? Собственно? Нашел, силой взял — какая разница… — вслух ответил одному из голосов сомнения.
Правда, оставалось еще несколько — но на них Ахмет решил просто забить: перед кем ему отчитываться. Ну захотелось — говорят, алмаз приносит удачу. Кому не нравится, пусть подойдет и скажет.
Вытащил из куртки кухаря в картонных ножнах, перемотанных тонкой проволокой. Хороший ножик. На вид — корова коровой, но ухватистый и мясо порет — олько в путь, вчерашнего полицая вскрыл на удивление легко; и расставаться с ним Ахмет категорически не собирался — пришедшийся по руке нож штука не столь уж частая, тем более, что нормальных тактических ножей на полицаях не оказалось, так, одни складышки. Пусть хорошие, пусть четырехсот сороковая сталь, но Ахмет не доверял складышкам, считая их игрушками для хулиганов.
Разровняв перед печкой сверкающую россыпь, Ахмет набрал десяток самых ярких камней, упустив один куда-то в складки подстеленной куртки. Поворошил немного, но рассудив — мол, и хрен с ним; не судьба, видать, плюнул и забил на закатившийся. Буравом из лезермана легко выбрал в рукояти ряд отверстий и заплавил в них бриллианты накаленным на углях шомполом.
— Вот так, товарищ Мессерович-Блудченко[26]. Какой ты теперь важный, а? Прям «Брильянтовое перо». Семе-е-е-ен Семе-е-еныч… — укоризненно протянул, усмехаясь, Ахмет, — так, че там у нас дальше…
Дальше был конверт с пожелтевшим листком короткого письма, в котором анонимный автор мутно предупреждал кого-то «держаться Брохи», потому как «Ефим Палыча на Москве теперь никто не свалит» и заклинал «оторвать башку» какому-то Тарусину, «иуде и мерзавцу»[27]. Ничего не поняв, Ахмет бросил хрупкий листочек в печь, собрал камни в мешочек и попив кипятку лег спать.
Наутро, дождавшись сколько-нибудь приемлемой видимости, Ахмет отправился к столовой.
Ну ладно, с этими брюликами хоть и не совсем понятно, но еще… А вот здесь-то мне чего ловить? — думал Ахмет, осматривая пустой зал на втором этаже; тщательный осмотр первого ничего не дал.
Может, отсюда что-то видно?
Нет. С высоты второго этажа открывался все тот же вид — море сверкающего инеем кустарника, темнеющие сквозь морозную дымку громады заводоуправления[28] и ЦЗЛ[29] в трех сотнях, кубическая надстройка над театром — в четырех. Дальше все сливалось в полупрозрачном молоке остывающего воздуха. Нос щипало — похоже, перевалило за пятнаху.
Ахмет решил погреться и направился вниз, к давно замеченной дровенюке, торчащей из-под пласта отвалившейся от потолка штукатурки. Взявшись за размочаленный отлом бруса, Ахмет ощутил абсолютно явный и недвусмысленный запрет. Разводить костер было нельзя.
Отчего? Вокруг — никого. Точно. Почему тогда?
В груди набухло и закололо раздражение — никаких зацепок, это ж надо… Точное знание — надо быть здесь, и с другой стороны — полная беспомощность.
Ладно. Пойду еще пошарахаюсь; все не сиднем сидеть… Так, начнем-ка опять с самого начала. О! Только теперь — с заднего хода. Спереди я уже проходил. Заодно и сараи во дворе глянуть… Ух как резко скрипит снег! Не, это уже не пятнаха. Это уже за двадцать, и хорошо за двадцать, не на градус-два. Блин, как вовремя встретились эти пидарасы на хамвике, а то в деревенском я бы тут щас околел… Так, может здесь? Нет. Больно уж тупо выглядят эти сараи. Нет. Так, где тут крылечко… Ага, вот и след — я выглядывал, все штатно… Надо начать по науке, как там ментов обыскивать учат — по часо… Опаньки! А это че такое?! Бля, как я ее не заметил-то! Видимо, с темноты на свет — вот и не обратил внимания.
Ахмет пораженно уставился на невинно чернеющий в узком входном тамбуре проход в подвал. Выдернув из плечевого кармана роскошный светодиодный фонарь, Ахмет неторопливо спустился по длинному пролету, окончившемуся неплохим, по грудь, завалом из покрытого инеем хлама. Разбирая его, Ахмет отметил, что старается не просто сделать проход, а оставить нормальный путь, который не завалится снова через пять минут.
Интересно, что это предчувствует тело. Что оттуда надо будет когти рвать? Или все равно придется на входе порядок наводить? Это че, значит, я сюда не раз приду? Ладно, че гадать, посмотрим.
В подвале было гораздо теплее, и Ахмет взял глока двумя руками, направляя фонарь по дулу — от подвала не было чувства пустоты; никакого присутствия не ощущалось, но пустоты тоже не было. Быстро пробежал по левой стенке, обводя отсеки стволом — да, никого, ничего подозрительного, от следов на грязном бетоне пахнет годами безмолвия; на полу главного коридора — лед, на нем ничего не увидишь.
27
Этот пассаж поймут только жители прообраза Тридцатки. Броха — это Брохович, самый знаменитый из директоров Предприятия, Ефим Палыч — это Славский, начальник нашего главка и замминистра, Броховича поддерживавший; Тарусин — тоже вроде как реальный персонаж, и башку ему на самом деле оторвали за те самые дела.
28
Следует пояснить, что описываемая столовая самая непростая в Тридцатке. Она является углом квадрата, образованного следующими зданиями: 1. Комплекс зданий управления комбината. 2. УКГБ. 3. Военный комиссариат. 4. Администрация. 5. Центральная заводская лаборатория. 6. Вычислительный центр комбината. 7. Еще один мутный домик, интерес к которому не приветствуются и по сей день (впрочем, я знаю лишь одного человека, этот домик заметившего и задавшегося вопросом: «А че это?»).