«Этот». В Сережиковой голове Старый перестал носить человеческое имя — люди никогда не зовут про себя по имени того, кого боятся всерьез, нутром. Нутро и есть то человеческое, по которому люди определяют — свой перед ними или… Этот. Теперь Сережик недоумевал, как не боялся ходить рядом с Этим, спать возле него, вообще как-то относиться к… Нему. Происходящее не казалось Сережику переобувкой, он считал, что просто увидел то, чего почему-то не замечал раньше: Старый — опасность. Для всех. Даже если он не хочет ничего плохого, даже если сейчас он за нас, кто знает, что ему захочется через минуту? Но отступать сейчас нельзя. Кто знает, чем закончится. Оказывается, продолжить гораздо менее страшно, чем сейчас сказать Этому «нет»…
— Ладно… Старый. Я веду своих на кладбище. Когда там быть?
— Как рассветет. Я приду чуток позже, но тебе лучше быть с запасом.
— Понял. Всех?
— Нет. Бери бойцов. На Доме оставь этих, полудохлых.
— Губу с Лесхозом.
— Хотя… нет. Бери и этих. Там каждый пригодится. Ни хуя с твоим Домом не будет.
— Понял. Че берем?
— Тут подумай, как тащить. Пулеметы, все что есть, со всем запасом. Потом это, возьми кого-нибудь, сходи забери все ихние винтари. Себе и лучшим своим дашь, там им с патроном легче будет. Там браунинг лежит…
— Чего?
— Пулемет хозяйский. В одеяле замотан. Его не трожь, там ленты чуть. Лишний груз только. Вообще, присмотри, чтоб твои налегке выдвигались, ничего лишнего чтоб. Только стволы и патрон.
— Понял. Это мне тогда сейчас надо идти. Пока уродок притащим, пока соберемся.
— Тогда пошли, товарищ Серега Базарный, — Ахмет поставил на стол недопитую кружку и улыбнулся Сереге по-старому.
Серегу едва не скрутило от боли — ведь совсем недавно это был единственный человек, которого он мог считать своим. Серега вдруг вспомнил, что именно Старый привел его в Кирюхин Дом, вспомнил то ощущение прочности и покоя, которое не покидало его, когда они со Старым сидели у костра в потерне, жрали мясо и ходили за дровами на больничку. А теперь этот последний свой словно растворялся в воздухе, и на его месте появлялся Этот, от которого сводило затылок и внутри становилось пусто и холодно, и Серега оставался один, наедине с чужими людьми, которым нельзя показать даже намек на слабину… Почему, почему хорошее всегда так быстро кончается…
Серега чувствовал — раньше бы такое сломало, и он бы покатился по склону событий к потере всего и смерти. Но теперь, когда свое подходило к концу, откуда-то приходило что-то большое и помогало удержать спину. Оно было рыжее, и у других такого не было. Сережик встал и как можно бодрее выдавил, стараясь удержать твердость:
— Ладно, пошли. Удачи тебе.
— И тебе. Не ссы, Сереж. Рыжая вывезет.
Я сидел и разговаривал. Я все сказал? Да. Он сделает. Блин, кто? Тьфу, совсем расслабился. А! Сережик. Да. Он приведет своих, а я приведу хозяйку. Надо такого, чтоб по-русски волок.
Только что был разоренный Кирюхин Дом. Человек вспомнил, что вышел из него и идет. А до этого сидел и разговаривал. Пока разговаривал, что-то рвалось. Последнее время постоянно что-то рвется.
— Это называют человеческим, — подсказало что-то внутри головы, и человек кивнул в знак согласия — пусть будет так; хоть так, хоть эдак. Что значат слова? Ничего.
А потом как-то сразу все кончилось, и осталась чья-то спина впереди, и эту спину надо куда-то отвести… Кстати, куда?
Да похуй. Тело, похоже, знает, — не стал напрягаться человек и перестал смотреть из глаза наружу. Смотреть там действительно было не на что — одна предрассветная муть над снежной целиной, с нелепо торчащими из снега квадратными штуками, смутно похожими на теплые деревянные штуки, которыми Ахметзянов играл очень давно. В детстве.
— КУБИКИ, — снова подсказало что-то, — это были кубики.
— Точно, — подтвердил человек, которого кто-то когда-то звал «Ахметом», а до этого «Ахметзяновым», а еще раньше «Зянычем», и вообще когда-то совсем давно «сыночкой», — там еще были буквы. Сбоку, на бумажках таких. Зеленая оторвалась. На красной бумажке — «А». Рядом арбуз. Мы его ели с женой в Пицунде. Помню.