Я прошёл к речке, ещё километр. Неширокая, но не сказать, чтобы слишком узкая. Река районного значения.
На берегу с удочкой сидел человек в годах, похожий на то ли на Чехова, то ли на старика Хоттабыча: в пиджачной паре из белого полотна, украинской вышитой сорочке и твёрдой соломенной шляпе канотье. Но бритый.
Поздоровались.
— Что, молодой человек, обозреваете окрестности? — спросил бритый Чехов.
— Обозреваю, — согласился я.
— Обозревайте, обозревайте, — благодушно сказал Чехов. — Места здесь чУдные, днём. А ночью чуднЫе, — он поменял ударение. Днём — на первый слог, ночью — на второй. — Особенно грядущей ночью.
— Эхо прошедшей войны?
Чехов взглянул на меня с интересом:
— Помните ещё?
— Знаю, — ответил я.
— Ну да, ну да. Конечно. Знаете. Так что, если вам дороги жизнь и рассудок, сидите этой ночью дома, в кругу света, в компании добрых друзей, за обильным столом, сидите, беседуйте о чём-нибудь возвышенном, и не поминайте всуе сил тьмы: этой ночью они особенно отзывчивы.
— Вы артист? — спросил я.
— Так заметно? — не без гордости ответил он.
— Дикция, ритм…
— Вы ведь и сами в кино снимаетесь? Мы знаем, знаем.
Ну вот. Я и шахматист, и композитор, и Герой. Теперь буду Чижик-киноактер. Человек эпохи Возрождения, Фока — на все руки дока.
— Артист, — Чехову хотелось поговорить. — Учился в Студии Мейерхольда, бывало, выступал вместе с Риной Зеленой. Это сейчас она — народная, степенная, а была огонь-девка! — он прижмурился и спел:
— Это же когда было, — подал я ожидаемую реплику.
— Давно, давно. Сколько мне лет, по-вашему?
— Семьдесят, — нарочно прибавил я пяток.
— Восемьдесят один! — победно ответил он. — Я на три года старше Рины.
— И когда вы перестали выступать?
— А когда и Мейерхольд, — помрачнел он. — Расхотелось как-то. Разонравилось актёрство. Понравилось давать стране лес. Лес — это такое богатство, что никогда не кончается. Если правильно поступать. Вырубил — посади. Вот и сажали, — он замолчал. Видно, переменилось настроение.
— Клюёт? — спросил я.
— Какое… Пришёл июнь — на рыбу плюнь. Нет, пару окуньков я поймал, котику. Клёв потом будет, в августе. Беглянка хоть и невелика, а рыбой богата.
— Беглянка?
— Река так называется. Вот эта. Рыба здесь есть, есть… Не здесь прямо, а там, ниже, верстах в десяти, — спохватился он, видно, подумав, что я сейчас сбегаю за сетью, а то и за динамитом. — Здесь мелочь… для кошки.
— Понятно, — сказал я. — Осенью. В десяти верстах ниже. Нет, вряд ли. Осенью я далеко буду. Да и не любитель я рыбалки. Есть рыбу люблю, а ловить — нет. Да и ем больше морскую, а в речной уж больно много костей.
— Костей много, — согласился Чехов, немного успокоясь. — Такое уж у неё свойство, у рыбы. Кости. А вы надолго сюда? Имею в виду, съемку фильма.
— Нет, ненадолго. Несколько эпизодов. В две недели должны уложиться, — я немного слукавил. Уложиться должны в семь дней. Включая сегодняшний. А если что — доснимают либо в павильоне, либо под Москвой. В Подмосковье тоже есть места, куда не ступали ноги электриков и телефонистов. Немного, но есть.
— А о чём фильм? — скорее, из вежливости спросил безбородый Чехов.
— Таинственная история, оборотни, вурдалаки…
— Мистика, значит.
— Легенда, — поправил я.
— И кто играет, кто режиссер?
— Высоцкий, — выложил я козырь.
— Высоцкий? Не знаю. Чай прежде был, «Высоцкий». Знатный чай, нынешний тому чаю не чета, в подмётки не годится.
Я, видя, что рыболов утомился, откланялся.
Чай, значит. Если человеку восемьдесят один, значит, он из прошлого века. Тысяча восемьсот девяносто восьмой. И помнит детство. Чай «Высоцкий», шоколад «Миньон», леденцы «Ландрин», что там ещё? Нат Пинкертон, Ник Картер, пещеры Лейхтвейса? Прежнее время я представлял по «Кондуиту и Швамбрании» Кассиля. То есть с чужих слов. Ну, а с чьих мне его представлять, прежнее время?
Когда я вернулся в наш лагерь, оказалось, что разминулся с Высоцким. Он и Гайдамаков, оператор, отправились в Стожары. Осматривать натуру, подбирать место для завтрашней работы.