Но это совсем другая история.
Глава 23
Предварительный допрос
— А советскую рояль завести тебе гордость не позволяет, или что? — Стельбов стоял у моего Bösendorfer’а, стоял, и смотрел на меня взыскующе.
В гости пришел Андрей Николаевич. Выбрал время, когда я в квартире один, и пришёл.
По утрам я музицирую. Час, полтора. Гармония мысли и чувств, мелкая моторика, да и просто нравится.
А тут — нежданный визит.
Стельбов прошелся по квартире, осматривая и то, и это. Всё осматривая. Ми и Фа сейчас на его даче живут, на правительственной. Как-то душа неспокойна — оставлять их в Сосновке. В Москве летом жить тоже не дело, пусть, как пишут, у нас самый чистый воздух среди мировых столиц. На даче лучше. И под присмотром бабушек. И мы ездим часто. Да почти каждый день. Но пора и честь знать, да. К осени. Когда высохнут цветы.
Вот Андрей Николаевич и проводит ревизию: достойна ли квартира принять его внучек.
После ремонта она ещё попахивает и деревом, и лаком, и краской, но это запахи для трудового советского человека приятные, признаки обновления. Какой русский не любит обновленную квартиру, когда ремонт позади, и очень-очень далеко впереди?
Теперь Андрей Петрович в гостиной. Телевизор одобрил, радиоприемник одобрил, всё родное, советское. А рояль как-то озадачил. Непривычен советскому человеку рояль в квартире. Тем более, если на нем не нашими буквами написано непонятное.
— Купить хороший советский рояль трудно, — вздохнул я. — Даже мне трудно. А тут случай подвернулся. Этот рояль не смотрите, что старый, он ещё послужит, и мне, и девочкам.
— Старый?
— Девяносто третий год. Одна тысяча восемьсот девяносто третий. Прошлый век.
— Ну, разве… А звучит хоть хорошо?
— Прилично, — я сел, и начал играть «В пещере горного короля».
При ремонте стены и потолок обшили акустическими панелями. Хорошими, финскими. Комната большая, шестьдесят квадратов, двести двадцать шесть кубов. Обошлось в копеечку, но оно того стоило: и соседям никакого беспокойство, и звук в комнате улучшился. Ну, и «Бёзендорфер» — это вам не трали-вали.
— Как это у тебя получается. Сыграй ещё что-нибудь.
Сыграл, не жалко. «Песню Сольвейг». Стельбов расчувствовался, даже слезу смахнул.
А потом жестко спросил:
— Чего тебе не хватает, Михаил? Чего ты хочешь, чего добиваешься? Всё у тебя есть — почёт, уважение, награды, да и материально не обижен, а совсем наоборот. Можно сказать, курочка преподнесла золотое яичко, а ты его бьёшь, бьёшь, бьёшь… зачем?
— Вы полагаете, следует поместить яичко в инкубатор? И выводить золотых петушков?
— Хотя бы и так. Эти твои связи с Западом… По минному полю шагаешь. Даже не так, не мины, а волчьи ямы внизу. Думаешь, прочная земля, а она расступилась, и ты падаешь на колья. Не взрыв, всё тихонько, никто ничего не видит, не слышит, не знает. Был Чижик, и нет Чижика. Какой Чижик? Сколько их, чемпионов, в стране? Сотни, тысячи. Недавно просили очень за такого чемпиона. Олимпийский, двукратный. И три раза чемпион мира. Просили положить в «кремлёвку». Не сразу, конечно, на меня вышли, на меня запросто не выйдешь, но сумели. Успели. Врачи говорят, ещё бы немного промедлить — и лечить было бы нечего. А если бы он принял должность — к примеру, возглавил бы Общество Трезвости, то и «кремлёвку», и профилактику, и санатории, и много-много чего другого получал бы просто потому, что положено. Скажешь, ты врач, найдёшь, где полечиться, но… это сейчас найдёшь, а жизнь, она по-всякому вертит человека.
— Но… — открыл было рот я, но Стельбов продолжил:
— Кремлёвка — это частность. Во сколько тебе обошелся ремонт?
— Не знаю точно. Девочки занимались. Тысяч тридцать, думаю. Плюс-минус.
— Тридцать тысяч? Однако!
«Однако» он произнес так, что мне стало неловко. Почувствовал себя расхитителем социалистической собственности. Или безумным расточителем. Трачу такие деньжищи, когда в Африке дети голодают!
— А будь ты в рядах (он не уточнил, в каких рядах) — ремонт бы делали за казённый счет. Лучшие мастера, лучшие материалы, — Андрей Николаевич продолжал прельщать картинами благоденствия. Испытывает он меня, что ли?
— И опять — ремонт, снабжение, прочее — это пустяки. Главное другое — ты чувствуешь себя государственным человеком. Человеком, решения которого определяют судьбу других людей. Многих людей.