Начинающий автор не без иронии спросил меня, не считаю ли я, подобно некоторым, искусство заболеванием[20].
– Да нет же, вы не поняли. Если хотите, нет никакого искусства, как нет и болезней[21] – есть лишь больные[22]; но, помилуйте, не надо делать из меня критика. Те, кто рассуждает о творчестве других, предлагают лишь выхолощенные и отцеженные идеи – да и сито, через которое они их пропускают, должно быть стандартного размера, иначе такие идеи пройдут мимо моды и условностей. Эти люди втолковывают нам, что´ надо делать и почему, но подобный критический настрой разъедает искусство, точно ртуть – золото (чего, собственно, они и добиваются): потом её не вытравить из благородного металла и в самом жарком тигле[23]. Видите ли, куда лучше вообще избавиться от всех критиков, сжечь их, а в идеале – и порвать с теми друзьями, у кого из всех дарований осталась лишь склонность к критике; что одни, что другие несут с собой лишь рукоблудие и импотенцию, высасывая из жизни последний воздух, от них за версту разит ризницей – и, поверьте мне, очарованием «Батюшкина сада»[24] тут вовсе[25] не пахнет!
Сейчас в моде эдакое беспричинное намеренное скотство – обрамлённое снобизмом, – люди хамят, просто чтобы нахамить: зачастую потому, что мало ещё пожили на этом свете и в глубине души попросту не способны любить – у одних просто отмер тот орган, которым любят, другие, наоборот, пользуются им как отмычкой, дабы пролезть вперёд остальных!..
Художники, литераторы, музыканты буквально молятся на искусство – точно аптекари на суспензию от изжоги[26], – они даже говорят о нём, мысленно изгибаясь в книксенах и реверансах!
Ларенсе[27], явно выведенный из себя, – не столько моими словами, сколько невозможностью продолжить чтение, – запальчиво перебил меня:
– Я решительно с вами не согласен; история не знала ещё столь плодотворной, бурлящей идеями и увлекательной эпохи, как наша; число учёных множится день ото дня, завязываются всё новые связи и немыслимые доселе контакты. Смотрите сами, японцы работают во Франции, а французы отправляются в Японию, у нас есть негритянские кабаре, а у негров наверняка пляшут белые. Не станете же вы спорить с тем, что все эти усилия, которым чужды любые границы, рано или поздно даруют нам нечто великое, замечательное, сравнимое по масштабу с искусством Пирамид!
– Быть может, но жизни в этом искусстве будет, как в замороженном бифштексе, – парировал я, – для того, кто обитает в мире искусств, внутренний мир – всё равно что безжизненный натюрморт: он навсегда заражён субъективностью, заданной самим его бездумным и полным условностей существованием; для таких умов рак, туберкулёз, сифилис – неизлечимые болезни, тогда как я единственной неизлечимой болезнью считаю смерть[28], все же остальные – вздорные выдумки, под стать письмам с траурной окантовкой или орденским ленточкам, которые отдельные персонажи носят в петлице, дабы внушить соседям уважение, а то и – ещё хуже! – зависть. Собственно, если бы в мире не было зеркал, думаете, Наполеону пришло бы в голову учредить Почётный легион?
Но в наши дни не перевелись ещё такие люди, которые носят внутри себя такой пьедестал – крошечный, но каждым из трёх измерений у него – бесконечность. Эта порода не верит ни в Бога, ни в искусство, ни в болезни – ни даже в Почётный легион, ни в саму себя! Такие люди похожи на мыльный пузырь посредине всей этой бесконечности. И в один прекрасный день такой микроскопический пузырь лопнет, оставив, впрочем, людям, верящим в жизнь, зелёные, розовые и голубые брызги воспоминаний.
Кстати, я даже знаю одного такого человечка, который дни напролёт проводит на своём маленьком пьедестале, выпуская мыльные пузыри и силясь сам надуться таким пузырём! У него есть прекрасная коллекция трубок от Гамбье[29], но за душой – ничего[30]. Между ним и жизнью нет ничего общего, он лишь раскрошит свой кусок мыла «Кадум», и деятели искусств бросятся подбирать эти крошки, чтобы сварить из них не брусок, а целую буханку марсельского мыла, которой и будет кормиться их ограниченный разум. А тот пузырь, о котором я только что говорил, наполнен Любовью. В будущем же человеческие страсти будут распродавать по дешёвке, взвешенными и расфасованными на запчасти, в упаковке, почти скрывающей их суть – но непременно со штампом «одобрено руководством». Видите ли, милостивый государь, вы всё время косите в сторону Французской академии. Но как-то это всё очень недалеко: лучший друг – тот, что на горизонте, что ещё только придёт; я же один на белом свете чист душой и невинен, точно гильотина; и к чему бы моя душа ни лежала, я думаю о солнце, когда нежусь под его лучами, и о тени, когда захожу внутрь.
30
Фигурные глиняные трубки фирмы «Гамбье» курил и упоминал в своих стихах А. Рембо – но мишенью Пикабиа (что подтверждает карикатура в одном из номеров «391») здесь скорее является А. Бретон, также не расстававшийся с трубкой и поистине боготворивший Рембо. Весь персонаж «начинающего автора» Ларенсе отчасти вдохновлён Бретоном, про которого Пикабиа (много старше его) говорил: «Он меняет личины, как меняют пару ботинок» (см. ниже эпизод с ботинками романиста). Штамп «одобрено руководством» в этом абзаце может отсылать к авторитарному «правлению» Бретона в группировке сюрреалистов. В правке этого фрагмента также содержится ещё одна аллюзия на Бретона с его «львиной гривой».